Владимир Понизовский - Заговор генералов Страница 4

Ранним утром, это было в начале июля, он спустился в парк при лазарете. В дальней аллее, в беседке, переоделся, у выхода из парка присоединился к колонне солдат, шедших на работы к железной дороге. На вокзале его ждал с билетами Франтишек. Без помех они доехали до станции Карансебеш, у предгорья Южных Карпат. Судя по карте, оттуда было ближе всего до линии фронта - только перевалить через горы. К тому же дальше ехать в поезде опасно: с часу на час в лазарете могли хватиться русского генерала.

Они шли только ночами, минуя населенные пункты. Днем отсыпались в зарослях. Запасы провизии иссякли. Но и до своих было уже рукой подать. Что делать с Мрняком? Двадцать тысяч золотом. Такими богатствами он мог владеть только во сне. В кармане у него лишь горстка крон...

В то утро они укрылись в расселине на склоне горы. Внизу лежала деревня. Ужо сутки во рту не было пи крош-кп. Он, привычный к лишениям, терпел. Грузный провизор переносил голод трудно. Теперь Франтишек спал. Наблюдение вел он. Увидел: к шинку-лавке на деревенской площади подъехали на велосипедах жандармы.

Он растолкал чеха, выскреб кроны: "Вон лавка, Франта, пойдите, купите хлеба и колбасы". Мрняк испугался. "Не бойтесь. В этакой глухомани никто о нас знать не может". Сам подумал: только бы жандармы раньше времени не вышли из шинка.

Провизор колебался. Но голод переборол благоразумие.

Сверху оп видел, как Мрняк, опасливо озираясь, спустился на деревенскую улицу, вышел на площадь, остановился у лавки. Помедлил у велосипедов. Отворил дверь... Что там произошло, он не слышал. Жандармы выволокли провизора и потащили через площадь. Он знал: содействие побегу военнопленного приравнено в Австро-Венгрии к измене и карается виселицей.

Теперь - подальше от деревни. В горы, в лес. Непростительная оплошность: карта осталась у Мрняка. На стойкость провизора он рассчитывать не мог: за деньги готов был на измену, выдаст жандармам и его.

Он сбился с пути. Метался, как обложенный флажками волк. Ел только ягоды. От ночных, вслепую, блужданий изодрался. Ночами в горах было холодно. Зарядили дожди. Если бы не пастухи, к которым вынужден был выйти... Еще двое суток он вел рекогносцировку уже у линии фронта, по шумам, дымам, передвижениям обозов и перестрелке определяя расположение воюющих сторон. Выбрал путь через болото - тут ни с этой, ни с той стороны не должно быть минных полей и проволочных заграждений. Разве что секреты боевого охранения.

Да, ни мин, ни проволоки. Но едва не засосало в трясине. Момент выхода к своим высчитал едва не до минуты. Но окрик: "Стой! Ложись!" - оглушил ударом по голове...

И вот он стоит, раскачиваясь, посреди землянки, и с его лохмотьев стекает вонючая болотная жижа. И вместо столь жданной радости он испытывает лишь безмерную усталость и сводящую скулы злость.

Он разжал саднящие, кровоточащие губы. Сглотнул спекшийся в горле комок:

- Прикажите... Распорядитесь, поручик... оставить нас одних. Всех вон!

Еле дождался, когда торопливо хлопнет дощатая дверь. И резко проговорил:

- Я - начальник Сорок восьмой дивизии. Генерал Корнилов.

Книга первая.

НА РАЗЛОМЕ

Часть первая

НОВОЛЕТИЕ

Глава первая

16 декабря 1916 года

1

Антон подумал: наверное, уже утро. За дверью осторожные шаги, приглушенные женские голоса, звяканье посуды. А здесь, в их палате, густой храп, доносящийся с койки у окна, и посвистывание, бульканье, причмокивание от стены справа. У окна лежал есаул, напротив - Катя.

Которые сутки распят он на лазаретной койке?.. Смутно, обрывками проступало: тряска санитарного вагона, гудки, обжигающий край эмалированной кружки у губ. И снова забытье. Снова покачивание вагона, стоны, густой запах карболки и гноя - и резкий, живительный морозный ветер с левого бока, от окна. Руки целы. Пальцы скользили по обледенелому стеклу, он зримо представлял себе листья инея. Подтыкал байковое одеяло под мерзнущий бок и снова уходил в дрему или проваливался в беспамятство.

Потом суета конечной остановки, зычные голоса санитаров, неловкий рывок носилок, полоснувший болью по ногам. Потом чьи-то руки - раздевающие, обмывающие, одевающие. Запах свежего белья. Блаженство.

Во сне, в полуобмороке он слышал стоны. Тьму прорезали оранжевые вспышки, будто разрывы гранат ночью. Потом стоны затихли. До сознания дошло:

- Молодцом почил, по-христиански. Приобщился. Письмо матери успел написать.

О нем говорят?.. Никому он не написал. Некому. Да и не смог бы...

Заскрипели колесики каталки. Может, это его волокут в загробный мир?.. Снова через какое-то время отворилась дверь, въехала каталка.

- Здравия желаю, господа! - голос был звонкий, с пе-тушинкой. Разрешите представиться: прапорщик Константин Костырев-Карачинскпй!

- Ишь, ёшь-мышь двадцать! - отозвался сиплый бас. - Не кукарекай - у нас тут тяжелораненый.

Антон понял: это о нем.

Через день-другой познакомился и с басом и с дискантом. У окна лежал есаул Ростовского полка донской казак Тимофей Шалый, а прапорщика с звучной двойной фамилией все почему-то называли Катей. Есаул был ранен, как и положено казаку, в сабельной схватке - отбитый клинок венгерского драгуна соскользнул и рассек ему плечо. Хоть и издали, но Антону довелось видеть эти кавалерийские атаки, ничем не отличные от древних сеч: храпящие кони, воющие всадники, разрубленные сталью тела... Он представлял себе Тимофея Шалого коренастым, широкой кости, с кривыми, колесом, ногами, плотно охватывающими бока коня, с кудрявым смоляным чубом, могучими усами. Сколько ни встречал, донские казаки были на редкость приметны: как правило, черноволосые, с густо-синими глазами.

Константина - Катю Путко рисовал себе розовым блондином с пробившимся над губой пушком. Прапорщик обижен на свою ратную судьбу - получил ранение в ягодицу. Стыдится этого и всем говорит, что осколок попал в бедро. Глупо. Бывалые солдаты знали: пуле-дуре или слепой картечи кривая не заказана. Скольким героям попадало в спину или пятку, а последнего труса метило в лоб. Но и юношу понять надо: ранение, да еще такое, он получил в первый же час, и даже не в окопе, а во втором эшелоне.

Катя благоговел перед Антоном и есаулом - их боевой опыт, чины и награды!.. Он готов был слушать басни Шалого сколько угодно, веря всему и набираясь фронтовых словечек.

Четвертым членом их сообщества стала Наденька, девчонка-санитарка, дежурившая в палате то в день, то в ночь, то полными сутками. Была, правда, еще и ее сменщица Дарья, молчаливая, неумелая, - ее в расчет они не брали. Наденька же, вбегая в комнату, неизменно и весело-беспечно провозглашала:

- Вот и я, миленькие! - и с порога начинала напевать, возиться, обихаживать каждого.

Ее каблучки цокали еще в коридоре, а есаул и Катя уже ворочались на койках, и, стоило ей впорхнуть, раздавалось:

- Здр-равствуй, кралечка!

- Доброе утро, сударыня! Что новенького в Питере?..

Между казаком и молодым офицером шло шутливое состязание.

Впрочем, в голосе Константина Антон улавливал волнение. Он же в этой игре не участвовал. Терпеливо ждал, когда девушка подойдет наконец и к нему, проведет свежей ладонью, словно бы омывая, по щеке:

- Вам уже лучше? Правда, лучше, чем вчера? Все будет хорошо, миленький!,.

Надя рисовалась ему полевым цветком. Как ромашка. Тонкий бледно-зеленый стебель, круглое лицо в золотистых веснушках, наивные глаза. Простенькая. Бесхитростная. Оттого что не видел девушку, а только слышал ее голос, знал прикосновения ее рук, - не стыдился. Да и какой уж тут стыд, когда не может ни встать, ни сесть, а главное - не зряч. Страшился подумать: слеп. Эта мысль, настигая, приносила черное отчаяние. Профессор-окулист, "козлиная борода", как окрестил его есаул, старикан со скользким голосом, все не решался произнести приговор. Глаза Антона были забинтованы. При перевязках меняли лишь примочки, не снимая марлевых подушечек с обожженных глаз. Слеп, и обе ноги в гипсе. Не покукарекаешь... И весь огромный мир сузился до палаты лазарета. Остались лишь звуки и запахи. И зримые образы прошлого. В его памяти жила - то размазывающаяся, то проступающая во всех мельчайших деталях - картина последнего боя.

Он видел тихий серый, просвечивающий сквозь низкие облака вечер над заснеженным полем и сизой каймой дальнего леса. Там, вдоль опушки, были германские траншеи. Его орудия стояли позади русских окопов. Никакой особой опасности он не ждал. Солдаты возвращались с работ, из секретов и разведки. Со стороны вражеских позиций тянул легкий ветерок.

И тут в пасмурное небо взмыли сигнальные ракеты, и вражеские батареи обрушили огонь по линиям окопов и ходам сообщений. Потом послышалось незнакомое слитное шипение, как тысячекратно усиленный змеиный глас, и от леса, заклубившись, отделилось и поползло стелющееся, подгоняемое током воздуха синеватое облако - туман не туман, дым не дым. От передовых постов донеслись набатные удары - били о рельсы. Взвыла сирена. Телефонист батареи, оторвав от уха трубку, в ужасе закричал: