Трагедия адмирала Колчака. Книга 1 - Мельгунов Сергей Петрович Страница 4

Симпатии и антипатии революционной толпы крайне непостоянны, и, пока по столицам гремела «черноморская делегация», посланная по инициативе Командующего для демонстрации единства офицеров и нижних чинов, для укрепления слабых и пристыжения «пораженцев» и стремящихся к немедленному и позорному «замирению», — в самом Флоте, в известной степени ослабленном этой командировкой «наиболее патриотично настроенных и способных матросов и солдат» (до пятисот человек!)[37], стали набирать силу анархо-большевицкие настроения. Раздуваемое агитаторами недоверие к командному составу повлекло требования поголовного разоружения офицеров, после чего считать Черноморский Флот боевой силой было уже трудно, — и адмирал Колчак, бросив в море своё Золотое Оружие (««Не от вас я его получил, не вам и отдам», — сказал адмирал, не думая, что за этим жестом мог легко наступить и его черёд быть выброшенным за борт. Если этого не случилось, то только потому, что величие духа действует, очевидно, даже на взбунтовавшихся рабов», — с восхищением пишет современник[38]), спустил флаг Командующего. Следующее оскорбление было нанесено ему Временным Правительством, фактически обвинившим адмирала в том, что он «допустил явный бунт в Черноморском флоте»[39], и вызвавшим его в Петроград для объяснений.

Очевидно, перед этими ударами судьбы Александр Васильевич оказался беззащитным. «Его едва можно было узнать, — пишет мемуарист, помнивший Колчака по выступлениям в думской комиссии и вновь встретившийся с ним в столице. — Это был уже другой человек. Исхудавший, осунувшийся, видимо, глубоко потрясённый тем развалом, который разложил уже балтийский флот и успел перекинуться в Чёрное море. Всё, чем он жил, над чем он работал, что так любил, так старательно создавал, всё разом рухнуло, обратилось в прах и разложение»[40]. Из воспоминаний не вполне понятно, относится ли этот портрет адмирала к его первому после революции (апрельскому) или второму (июньскому) приезду в Петроград, — но, если даже речь и идёт об апреле, ясно, что летом состояние Александра Васильевича должно было неизмеримо ухудшиться. И поэтому популярные ныне спекуляции на гневных словах черновика одного из его писем — «Я хотел вести свой флот по пути славы и чести, я хотел дать родине вооружённую силу, как я её понимаю, для решения тех задач, которые так или иначе рано или поздно будут решены, но бессильное и глупое правительство и обезумевший — дикий — и лишённый подобия[,] неспособный выйти из психологии рабов народ этого не захотели»[41], — должны смолкнуть перед той бурей и смятением чувств, которые владели адмиралом в те дни. Здесь нет ни гордыни, ни высокомерия, ни презрения к людям, — здесь лишь живая искренняя боль воина, чьё многолетнее беззаветное служение Отчизне оказалось отвергнутым и чьи чувства долга, преданности и самопожертвования — поруганными; и точно такою же болью продиктованы другие слова, написанные Колчаком после принятия приглашения американской военно-морской миссии отправиться в США для передачи опыта минных постановок, — слова, тоже нередко оборачиваемые против него: «…Я оказался в положении, близком к кондотьеру, предложившему чужой стране свой военный опыт, знания и, в случае надобности, голову и жизнь в придачу»[42].

И адмирал будет вновь возвращаться к этому роковому слову — «кондотьер», которое так любят злорадно припоминать его недруги. «Мне нет места на родине, которой я служил почти 25 лет, и вот, дойдя до предела, который мне могла дать служба, я нахожусь теперь в положении кондотьера и предлагаю свои военные знания, опыт и способности чужому флоту»; «я отдаю отчёт в своём положении — всякий военный, отдающий другому государству всё, до своей жизни включительно (а в этом и есть сущность военной службы), является кондотьером с весьма сомнительным [отражением] на идейную или материальную сущность этой профессии», — пишет Колчак, как будто нарочно растравливая кровоточащую рану, как будто сознательно усугубляя внутренний надлом в своей гордой и сильной душе, терзая себя миражом взятия Константинополя («Моя родина оказалась несостоятельной осуществить эту мечту; её пробовала реализовать великая морская держава, и главные деятели её отказались от неё с величайшим страданием, которое даёт сознание невыполненных великих планов… — говорит он, очевидно имея в виду неудачную Дарданелльскую операцию армии и флота Великобритании в марте — декабре 1915 года. — Быть может, лучи высшего счастья, доступного на земле, — счастья военного успеха и удачи, — осветят чужой флаг, который будет тогда для меня таким же близким и родным, как тот, который теперь уже стал для меня воспоминанием»), в черновиках посланий к любимой женщине беспощадно обостряя формулировки, как бы ожидая нового удара судьбы и снова проверяя себя на излом — «Моя вера в войну, ставшая положительно каким-то религиозным убеждением, покажется Вам дикой и абсурдной, и в конечном результате страшная формула, что я поставил войну выше родины, выше всего, быть может, вызовет у Вас чувство неприязни и негодования. […] Минутами делается так тяжело, что кажется ненужным и безнадёжным писать это письмо Вам», — и с тягостным вздохом приоткрывая, какою выжженной пустыней была, должно быть, в те месяцы его душа: «За эти полгода, проведённых за границей, я дошёл, по-видимому, до предела, когда слава, стыд, позор, негодование (так в публикации документа. По смыслу возможно чтение: «…когда слова стыд, позор, негодование…» — А.К.) уже потеряли всякий смысл, и я более ими никогда не пользуюсь»[43]. Последняя фраза, как видно из цитаты, была сказана уже во время «командировки» Колчака, которая сама по себе стала в значительной степени следствием борьбы «подводных» политических течений и — независимо от планов адмирала «продолжать войну» — могла восприниматься им как очередное оскорбление.

Это было связано с ненормальной, экзальтированной атмосферой революционной столицы. Прославленный моряк, оказавшись в Петрограде, немедленно привлёк к себе внимание как тех, кто боялся «нового Бонапарта» и готов был видеть его в каждом патриотически настроенном военачальнике, так и тех, кто грезил о «спасителе Отечества», который сумеет обуздать толпу и ввести разбуженную стихию в русло государственного строительства. Собирались и распадались группы и группки, кружки, «центры», проводились совещания и консультации, и наряду с именами руководителей Армии — генералов Л.Г. Корнилова, М.В. Алексеева, А.А. Брусилова, — всё громче звучало имя героя Флота, адмирала Колчака.

Друг Александра Васильевича, адмирал Смирнов, даже утверждал впоследствии, что дело заходило достаточно далеко. «В Петрограде возник ряд патриотических организаций, которые подготовлялись к подавлению большевицких организаций силой оружия и к устранению из состава правительства «друзей большевиков», — рассказывает он. — Эти организации пригласили Колчака объединить их деятельность и стать во главе движения. Колчак согласился. Началась работа в этом направлении. Колчак решил остаться в России. Однажды вечером мы получили известие, что наша организация раскрыта Керенским. На другой день Адмирал Колчак получил собственноручное письмо от Керенского с приказанием немедленно отбыть в Америку»[44]. Впрочем, возможно, что серьёзность планов и намерений здесь преувеличена, а «организации», выдвигавшие на первые роли Колчака, были в действительности лишь группами энтузиастов, которые выступали с частными инициативами, никак не координируя их с работой своих потенциальных союзников. Генерал Г.И. Клерже вспоминал через полтора десятилетия, как однажды летом 1917 года на полуконспиративном заседании кружка «корниловского толка» он неожиданно для себя услышал, «что, мол, созревшее движение, в условиях современной ответственной обстановки в России, возглавить должен никто иной, как уже известный на всю Россию герой Рижского залива (в Рижском заливе в 1915 году была проведена одна из успешных морских операций, действительно тесно связанная с именем служившего тогда на Балтике Колчака. — А.К.) Адмирал А.В. Колчак». Заявление показалось Клерже странным — «о Генерале Л.Г. Корнилове, имя которого было в то время на устах у всей России, в этом заседании, к крайнему удивлению, ничего ни разу не было сказано…Выходило так, как-будто всё движение до сего времени исходило только от имени Адмирала Колчака и под его непосредственным контролем и руководством». Не исключено, что подобная инициатива оказалась сюрпризом и для приглашённого на «совещание» Колчака, уже готовившегося к отъезду: по рассказу Клерже, адмирал лишь «просил членов заседания поддерживать с ним самую тесную связь и, в случае успешного завершения движения, телеграфировать ему для того, чтобы он смог немедленно вернуться обратно в Россию»[45].