Роль насилия в истории - Фридрих Энгельс Страница 4

династия присоединилась к революции и таким образом присвоила себе итальянскую корону. Но на столь смелый шаг наши немецкие савойцы, Гогенцоллерны, и даже их наиболее решительные Капуры à la Бисмарк были абсолютно неспособны. Всё пришлось бы совершить самому народу,— и в войне за левый берег Рейна он, конечно, сумел бы сделать всё необходимое. Неизбежное отступление пруссаков за Рейн, длительная осада рейнских крепостей и предательство южногерманских государей, которое затем, без сомнения, последовало бы,— этого было бы достаточно, чтобы вызвать такое национальное движение, перед которым разлетелся бы в прах весь этот династический порядок. И тогда Луи-Наполеон первым вложил бы шпагу в ножны. Вторая империя могла воевать только с реакционными государствами, по отношению к которым она выступала как преемница французской революции, как освободительница народов. Против народа, который сам был охвачен революцией, она была бессильна; к тому же победоносная германская революция могла дать толчок к низвержению всей Французской империи. Это был бы наиболее благоприятный случай; в худшем же случае, если бы владетельные князья оказались во главе движения, левый берег Рейна был бы временно отдан Франции, активное или пассивное предательство монархов было бы разоблачено перед всем миром, и создалось бы критическое положение, из которого для Германии не оставалось бы другого выхода, кроме революции, изгнания всех государей и установления единой германской республики.

При существовавших условиях на этот путь объединения Германия могла бы вступить только в том случае, если бы Луи-Наполеон начал войну за установление границ по Рейну. Но этой войны не произошло — по причинам, о которых будет сказано ниже. А вместе с тем и вопрос о национальном объединении переставал быть неотложным жизненным вопросом, который следовало разрешить немедленно, под страхом гибели. Нация могла до поры до времени ждать.

Второй путь заключался в объединении под главенством Австрии. Австрия с готовностью сохранила в 1815 г. своё положение государства с компактной, округлённой территорией, навязанное ей наполеоновскими войнами. Она не претендовала более на свои прежние отделённые от неё владения в Южной Германии и довольствовалась присоединением старых и новых территорий, которые можно было географически и стратегически связать с уцелевшим ещё ядром монархии. Обособление немецкой Австрии от остальной Германии, начатое введением Иосифом Ⅱ покровительственных пошлин, усиленное полицейским режимом Франца Ⅰ в Италии и доведённое до крайних пределов ликвидацией Германской империи[36] и образованием Рейнского союза, фактически сохранялось ещё в силе и после 1815 года. Меттерних создал между своим государством и Германией настоящую китайскую стену. Таможенные пошлины не пропускали материальной немецкой продукции, цензура — духовной; невероятнейшие паспортные ограничения сводили личные сношения до крайнего минимума. Внутри страна была застрахована от всякого, даже самого слабого, политического движения абсолютистским произволом, единственным в своём роде даже в Германии. Таким образом, Австрия оставалась совершенно чуждой всему буржуазно-либеральному движению Германии. В 1848 г. рухнули, в большей своей части, по крайней мере, духовные преграды между ними; но события этого года и их последствия отнюдь не могли способствовать сближению Австрии с остальной Германией; наоборот, Австрия всё более и более кичилась своим положением независимой великой державы. И поэтому, хотя австрийских солдат в союзных крепостях[37] любили, а прусских ненавидели и осмеивали, и хотя на всём преимущественно католическом Юге и Западе Австрия всё ещё была популярна и пользовалась уважением, никто всё-таки серьёзно не думал об объединении Германии под австрийским главенством, кроме разве нескольких коронованных правителей из мелких и средних германских государств.

Да иначе и не могло быть. Австрия сама ничего другого не хотела, хотя втихомолку и продолжала лелеять романтические мечты об империи. Австрийская таможенная граница стала с течением времени единственной материальной преградой, уцелевшей внутри Германии, и тем острее она ощущалась.

Политика независимой великой державы не имела никакого смысла, если она не означала принесения в жертву интересов Германии специфически австрийским, то есть касающимся Италии, Венгрии и т. д. Как до революции, так и после неё Австрия оставалась самым реакционным государством Германии, наиболее неохотно вступавшим на путь современного развития; к тому же она была единственной сохранившейся специфически католической великой державой. Чем больше послемартовское правительство[38] стремилось восстановить старое хозяйничанье попов и иезуитов, тем более невозможной становилась его гегемония над страной, на одну-две трети протестантской. И, наконец, объединение Германии под главенством Австрии было бы возможно только в результате разгрома Пруссии. Но если это последнее событие само по себе и не означало бы несчастья для Германии, то всё же разгром Пруссии Австрией был бы не менее гибелен, чем разгром Австрии Пруссией накануне предстоящей победы революции в России (после которой этот разгром сделался бы ненужным, так как тогда Австрия стала бы ненужной и сама должна была бы распасться)

Короче говоря, германское единство под сенью Австрии было романтической мечтой, что и обнаружилось, когда германские мелкие и средние государи собрались во Франкфурте в 1863 г., чтобы провозгласить австрийского Франца-Иосифа германским императором. Король прусский[39] просто не явился, и эта комедия жалким образом провалилась[40].

Оставался третий путь: объединение под прусским верховенством. И этот путь, которым действительно пошла история, возвращает нас из области умозрений на твёрдую, хотя и довольно грязную почву практической «реальной политики»[41]. Со времён Фридриха Ⅱ Пруссия видела в Германии, как и в Польше, лишь территорию для завоеваний, территорию, от которой урывают, что возможно, но которой, само собой разумеется, приходится делиться с другими. Раздел Германии при участии иностранных государств и в первую очередь Франции — такова была «германская миссия» Пруссии, начиная с 1740 года. «Je vais, je crois, jouer votre jeu; si les as me viennent, nous partagerons» (я, кажется, сыграю вам на руку; если ко мне придут козыри, мы поделимся) — таковы были прощальные слова Фридриха французскому послу[42], когда он отправлялся в свои первый военный поход[43]. Верная этой «германской миссии», Пруссия предала Германию в 1795 г. при заключении Базельского мира, заранее согласилась (договор от 5 августа 1796 г.) уступить левый берег Рейна французам за обещание территориальных приращений и действительно получила награду за своё предательство империи по решению имперской депутации, продиктованному Францией и Россией[44]. В 1805 г. она ещё раз совершила предательство, изменив своим союзникам, России и Австрии, едва только Наполеон поманил её Ганновером — на такую приманку она шла всегда,— но так запуталась в своей собственной глупой хитрости, что была втянута в войну с Наполеоном и понесла под Йеной заслуженное наказание[45]. Продолжая находиться под впечатлением этих ударов, Фридрих-Вильгельм Ⅲ даже после побед 1813 и 1814 гг. хотел отказаться от всех западногерманских форпостов, ограничиться владениями в Северо-Восточной