Марк Блок - Феодальное общество Страница 40

Не стоит смущаться подобным противоречием. Средневековье было временем переменчивых чувств и насилия; связи между людьми казались необыкновенно прочными и часто такими и были, но при этом всякую минуту мог налететь порыв страстей. Однако нужно признать следующее: с одной стороны, семейные связи могли быть разорваны из-за безудержной алчности или гнева, с другой, — общественное мнение никак не поощряло и не культивировало личную привязанность друг к другу. Для общества, в котором родственные связи ощущались в первую очередь как средство взаимопомощи и выручки, это было естественно, так как группа значила в таком случае больше, чем каждый ее член в отдельности. Официальный летописец одной крупной баронской семьи сохранил для нас весьма знаменательные слова, сказанные ее основателем, Иоанном, маршалом Англии. Он отказался, вопреки обещанию, вернуть королю Стефану одну из его крепостей, враги угрожали казнить у него на глазах его юного сына, которого он отдал в заложники: «Пусть меня лишат сына, — ответил благородный сеньор, у меня есть и молот и наковальня, чтобы выковать еще лучшего»{121}. Брак для мужчин зачастую служил средством достичь откровенно корыстной цели, для женщин — возможностью найти себе покровителя. Вот что говорят в «Поэме о Сиде» юные дочери героя, который сообщает им, что обещал выдать их замуж за инфантов Карионских: «Когда вы выдадите нас замуж, мы станем богатыми дамами», они в глаза не видели женихов, но это не мешает им благодарить отца. Подобные глубоко укоренившиеся нравы вступали в непримиримое противоречие с религиозным законом среди искренне верующих христианских народов.

Церковь не слишком сочувствовала второму или третьему браку, но не была и полностью враждебна. Во всех слоях общества сверху донизу повторные браки были чуть ли не правилом, безусловно ради того, чтобы плотская жизнь была освящена церковным таинством. Но были и другие мотивы: в случае, если муж умирал первым, одиночество представляло для женщины слишком большую опасность, не был доволен и сеньор, что земля перешла в женские руки, от этого он ждал только беспорядка. В 1119 году после гибели антнохийского рыцарства на Кровавом поле король Бодуэн II Иерусалимский, занимаясь восстановлением королевства, равно заботился о том, чтобы сберечь для сирот их наследство и чтобы найти мужей вдовам. Говоря о шести своих рыцарях, погибших в Египте, Жуанвиль бесхитростно добавляет: «Все шесть жен снова вышли замуж»{122}. Иногда сеньор вмешивался и требовал, чтобы для крестьянок были найдены мужья, так как ранее вдовство могло дурно сказаться на обработке земли или помешать отработке барщины.

Церковь провозглашала нерасторжимость супружеских уз, что не мешало, однако, многочисленным разводам, особенно среди представителей аристократии, озабоченной куда более земными проблемами. Один из множества примеров этому Жан Ле Марешаль и его брачные перепетии, беспристрастно рассказанные трувером, находящимся на службе его внуков. Жан женился на девице высокого рода, одаренной, если верить поэту, всеми совершенствами души и тела: «и оба были очень счастливы». К несчастью, у Жана был «могучий сосед», и осторожность советовала жить с таким в мире, поэтому Жан отправил обратно свою очаровательную жену и женился на сестре опасного соседа.

Но если мы поместим в центр семейной группы брак, то сильно исказим действительность феодальной эпохи. Жена лишь наполовину относилась к родне, в среду которой вошла, и, вполне возможно, ненадолго. «Замолчите, — грубо приказал Гарен Лотарингский жене своего убитого брата, которая, припав к телу супруга, плакала и причитала, благородный рыцарь женится на вас… Быть в великом трауре — моя участь»{123}. Если в относительно поздней поэме «Нибелунги» Кримхильда мстит своим братьям за смерть Зигфрида, своего первого мужа, хотя законность ее мести для большинства сомнительна, то в более древней версии она, напротив, поддерживает кровную месть своих братьев против Атиллы, своего второго мужа, ставшего убийцей. И по величине и по родственным чувствам средневековая семья сильно отличалась от супружеской пары с детьми, семьи в современном понимании. Так какой же была семья в средневековом понимании?

2. Структура родства

Обширные родовые кланы, крепко спаянные подлинным или показным чувством единого корня, общего предка, существовали на Западе вне феодализированных земель, на дальних их окраинах: побережье Северного моря, Geschlechter во Фризии или Дитмаршене, и западнее — у кельтов. По всей видимости, подобные родовые объединения продолжали еще существовать и у германцев в период нашествий: например, лангобардские и франкские farae (многие итальянские и французские деревни носят это название и до сих пор), или алеманнские и баварские genealogiae, которые названы владетелями земли в некоторых документах. Но эти объединения были слишком обширны и со временем распались.

Римский род вел счет поколениям строго по мужской линии. В эпоху феодализма этой строгости уже нет. В древней Германии мы видим у каждого человека две группы близких: «со стороны меча», с отцовской стороны, и «со стороны веретена», с материнской, обе эти группы, правда, в разной степени, проявляют солидарность. Таким образом, у германцев победа законности родства по отцовской линии не отменила более древнего счета родства по матери. К сожалению, нам ничего не известно о семейных традициях аборигенов, которые были завоеваны римлянами. Но, что бы мы о них ни думал, ясно одно: в Средние века на Западе сохранялась двойная система родства. Особая привязанность дяди с материнской стороны к племяннику, которую всегда подчеркивает эпос, свидетельствует, что связи по брачному союзу с женой значили не меньше, чем связи с единокровными родственниками по мужской линии{124}. То же самое подтверждают надежные свидетельства ономастики. Большинство имен германцев сложены из двух частей, имеющих каждая свое значение. Поскольку люди ощущали разницу между этими двумя частями, то по обычаю, преемственность обозначалась переносом одной из них. На территории, завоеванной римлянами, местное население стало следовать и ономастике победителей, чей авторитет был очень велик. Иными словами, родители с помощью имен связывали свое потомство либо с отцом, либо с матерью, без особого различия. Так в деревне около Палезо, например, в начале XI века колон Тодрикус и его жена Эрментберта окрестили одного из своих сыновей Тодардусом, второго — Эрментариусом, а третьего — Тодбертусом{125}.[26] Затем возник обычай передавать из поколения в поколение имя целиком. И снова имена давали то по отцовской, то по материнской линии. Так сыновья сеньора де Лизуа из Амбуаза, умершего в 1065, звались: младший по имени отца, а старший по имени деда и брата матери — Сюльпис. Еще позже, когда к имени стали прибавлять и фамилию, вновь начались колебания и прибавляли то отцовскую, то материнскую. Дочь Жака д'Арк и Изабеллы Роме сказала судьям: «Меня называют то Жанна д'Арк, то Жанна Роме», но история сохранила нам ее только под первым именем, хотя сама Жанна заметила, что согласно обычаю ее родных мест девушек зовут по материнской фамилии.

Двойные связи влекли за собой весьма существенные последствия. Каждое поколение имело в силу этого свой круг близких, не имеющих отношения к поколению предыдущему, таким образом, зона родственных обязательств постоянно перемещалась и меняла границы. Обязательства были твердыми, зато подвижной и изменчивой была группа родственников, и поэтому она не могла стать основной базой общественного устройства. Больше того, если две семьи сталкивались между собой, то вполне могло случиться, что кому-то обе они доводились родней по отцовской и по материнской линии. На чью же сторону становиться? Мудрый Бомануар советует предпочесть ближайшего родственника, а если близки оба, отстраниться. Но вне всякого сомнения, решения в реальности редко когда диктовались Л1гчными пристрастиями. Мы встретимся с подобной ситуацией и в чисто феодальных отношениях, невообразимая юридическая путаница возникала в случае, когда вассал принадлежал сразу двум сеньорам, но подобное положение было характерным для менталитета тех времен, развязать эти узлы было невозможно, поэтому со временем ослабевали связи. Можно судить, насколько эфемерными были внутрисемейные связи, если в XIII веке в Бовези была признана законной война между сводными братьями, у которых был один отец и разные матери и братья оказались втянутыми в вендетту по линии матерей.

Как далеко простирались обязательства по отношению к «кровным друзьям» отцовской и материнской линий? Мы можем найти кое-какие сведения по этому вопросу только в тех коллективах, которые надолго остались верными положениям, установленным обычаем, поскольку письменно эти обычаи были зафиксированы в довольно позднее время. Судя по найденным документам, зоны активной и пассивной солидарности на удивление широки и, надо сказать, размыты: размеры получаемых и вносимых сумм колеблются в зависимости от степени родственной близости. В Сепульведе (Кастилия) в XIII веке месть за убийство родственника не считалась преступлением, если у мстителя и жертвы были общие прапрадеды. В Оденарде такая же степень родства давала право на получение выкупа за пролитую кровь, а в Лилле предполагала участие в сборе выкупа. В Сент-Омере родственные обязательства рождались так же при наличии общего прапрадеда{126}.[27] В других местах границы были более подвижными. Как мы уже отмечали, при отчуждении собственности осторожность предписывала получить согласие стольких побочных родственников, сколько было возможно. Что же до безгласных сельских общин, то они собирали у себя под крышей немало народу: в Баварии в XI веке до пятидесяти человек, в Нормандии XV века до семидесяти{127}.