Барбара Такман - Европа перед катастрофой. 1890-1914 Страница 41

У него было очень мало друзей, а в светскую жизнь он окунался только в тех редких случаях, когда по долгу службы выезжал за рубеж. Внешне Мэхэн никогда и никак не выражал свои чувства, казалось, что он сознательно замыкается в самом себе. Его можно было бы сравнить с паровым котлом, в котором постоянно происходит невидимый процесс кипения, с той лишь разницей, что из котла пар все-таки выходит. Подобно Риду, Мэхэн всегда четко и ясно выражал свои мысли. По поводу поездки в Аден и посещения еврейской колонии он написал: «Я не подвержен антисемитизму. То, что Иисус Христос был евреем, способствует лишь сохранению его нации»33. В нескольких словах он разрешил для себя проблему, волновавшую человечество на протяжении девятнадцати веков и заново обострившуюся уже в его эпоху. Самуил Аш, его друг со школьных лет в Аннаполисе, сказал о нем: «Я не встречал еще человека, более интеллигентного и интеллектуального».

В 1890 году в Соединенных Штатах все-таки начали создавать флот. По рекомендации совета, назначенного морским министром в администрации Гаррисона Бенджамином Трейси, конгресс, преодолевая сопротивление оппозиции как на Капитолии, так и вне его, одобрил строительство трех линкоров: «Орегон», «Индиана» и «Массачусетс», а через два года и четвертого линейного корабля «Айова». Военно-политическая кампания Мэхэна принесла первые плоды. Строительство линейного флота отражало кардинальный поворот стратегического мышления американской элиты в направлении, указанном Мэхэном, – за пределы национальных границ. В Америке наконец признали, что стране необходим флот, способный противостоять любому потенциальному противнику. Канаде отводили роль заложницы для сдерживания Британии, а в Европе предполагалось сохранять политический баланс сил, предотвращающий отправку флота потенциального противника в американские воды. Первостепенную значимость приобретало обеспечение безопасности этих вод, для чего требовались военно-морские силы, способные защищать американское побережье наступательными действиями против вражеских баз от Ньюфаундленда до Карибского моря. Такие задачи и ставились перед новыми линейными кораблями. Они имели водоизмещение 10 000 тонн, среднюю скорость пятнадцать узлов, четыре 13-дюймовых и восемь 8-дюймовых орудий и могли взять на борт угля, достаточного для автономного плавания в радиусе 5000 миль. По вооружениям и огневой мощи это были самые совершенные корабли для того времени. Во время ходовых испытаний «Индианы» в 1895 году и «Айовы» в 1896-м оба линкора произвели огромное впечатление на англичан, поставивших их в один ряд со своими новейшими кораблями, такими как «Маджестик», имевший водоизмещение 15 000 тонн, четыре 12-дюймовых и двенадцать 6-дюймовых орудий.

Спуск на воду линкоров, естественно, порадовал сторонников и почитателей Мэхэна. Рузвельт, хотя и входил в состав комиссии по государственной службе, еще не был широко известен, но его друг и политический наставник сенатор Генри Кэбот Лодж из Массачусетса уже приобрел популярность своими страстными выступлениями в поддержку идей Мэхэна. Он родился в семье, сделавшей состояние на клиперах и торговле с Китаем, написал несколько биографий и исторических исследований колониального периода и пришел в политику исключительно благодаря интересу к истории Америки. Его дед, имевший такое же имя – Генри Кэбот, вспоминал, как мальчишкой прятался за буфет и во все глаза смотрел на президента Джорджа Вашингтона, завтракавшего с отцом у них дома. Внук был избран в палату представителей в 1886 году и сразу же зарекомендовал себя как прекрасный оратор, владеющий приемами политической стратегии и тактики. Он обладал практичным, житейским и острым умом, интеллектом и кипучей энергией. Вместе с Рузвельтом он был поборником реформы государственной службы и входил в узкую группу людей, объединившихся вокруг Джона Хея и Генри Адамса и наблюдавших за деятельностью правительства со стороны, отчасти отстраненно и отчасти цинично. Представляя оппозицию, Лодж и Рузвельт не могли влиять на президента Кливленда непосредственно, но пытались делать это публичными выступлениями.

«Морской мощью должна обладать каждая уважающая себя нация», – заявил Лодж в сенате 2 марта 1895 года. Он развернул карту, на которой яркими красными крестиками были отмечены британские базы, и изложил аргументы Мэхэна о стратегической важности Гавайских островов. Его выступление произвело должный эффект, усиленный, как он сам написал матери не без некоторого бахвальства, «искренностью чувств и неопровержимостью доводов»34. Настоятельно необходимо завладеть Гавайями и построить канал. «Мы великая нация; мы контролируем этот континент; мы господствуем в этом полушарии; нам досталось великое и дорогое наследие, к которому нельзя относиться легкомысленно, тем более от него отступаться. Оно наше, и мы должны его оберегать и приумножать». Пока он держал речь, в зал из коридоров вернулись сенаторы, пришли депутаты смежной палаты, сбежались журналисты, клерки, курьеры, мест не хватало, и народ толпился у стен. Лодж сам ощутил, что его слушают «с необычайным вниманием»: «Когда я сел, вокруг меня собрались люди, поздравляли, пожимали руки… что крайне редко случалось в сенате». В статье, опубликованной затем «Форумом», Лодж написал, что после сооружения канала Соединенным Штатам «понадобится остров Куба». Он не разъяснил, каким образом будет удовлетворена эта потребность: выкупят Соединенные Штаты этот остров у Испании или просто-напросто отвоюют? Он выразил лишь мнение насчет того, что малым государствам предназначено кануть в Лету, поскольку наступили времена для экспансии на благо «цивилизации и прогресса».

Сама история будто услышала его призывы. 24 февраля 1895 года на Кубе вспыхнуло восстание против испанского режима, а 8 марта испанская канонерская лодка напала и обстреляла американское торговое судно «Аллайенс», которое якобы занималось морским разбоем. «Оскорбление флага», как расценили эту акцию в Америке, вызвало бурю негодования в сенатском комитете по иностранным делам в духе высказываний Лоджа. У многих сенаторов пробудились захватнические инстинкты. Сенатор Морган из Алабамы, председатель комитета, демократ, предложил: «Куба должна стать американской колонией». Коллега Рида, хотя и не друг, сенатор Фрай из штата Мэн, поддержав Моргана, сказал, что «нам, безусловно, следует завладеть Кубой, чтобы округлить наши земли», добавив простодушно: «Если мы не сможем ее выкупить, то я хотел бы воспользоваться возможностью приобрести ее путем завоевания». Другой республиканец, сенатор Каллом из Иллинойса, выразился еще яснее: «Надо наконец проснуться и понять необходимость в аннексии территории – мы должны владеть всей этой частью северного полушария»35. В 1895 году еще не было нужды в том, чтобы придавать агрессивности некие иные качества. Да и сенаторы не могли выступать в роли защитников кубинцев, борющихся за свободу, так как insurrectos жгли и американскую собственность с не меньшим энтузиазмом и не вписывались в образ жертв, достойных заступничества.

Президент Кливленд рьяно противился экспансии, и территориальная алчность сенаторов ему была чужда. Но именно его действия, предпринятые на исходе года, пробудили в американцах национальное самосознание. Его упорство в утверждении доктрины Монро в отношениях с Великобританией на примере Венесуэлы ознаменовало начало новой эры в американской истории столь же ярко, как подъем флага на флагштоке. Не было ни территориальных, никаких иных захватнических притязаний, проблема заключалась лишь в утверждении американских прав в том варианте, в каком они представлялись Кливленду и в особенности его упрямому госсекретарю Ричарду Олни. Шовинизмом, джингоизмом [34] и эмоциональной враждебностью заразились многие американцы, хотя эти чувства были присущи в большей мере богатым, влиятельным и громогласным кругам, нежели простым гражданам. В клубе «Юнион лиг»36 насчитывалось 1600 членов, и «все мы 1600 человек, – заявлял один из них, – поддерживаем мистера Кливленда… Среди нас нет ни одного человека, который бы выразил несогласие». Республиканцы засыпали Белый дом поздравлениями и восторженными откликами, прислал свое послание и Теодор Рузвельт. Газета «Нью-Йорк таймс» потрясла всех грозными заголовками: «ГОТОВИМСЯ К ВОЙНЕ. СТРАНА ПОДНИМАЕТСЯ» или «ОНИ ХОТЯТ СРАЖАТЬСЯ С АНГЛИЕЙ: АРМИЯ И ФЛОТ РВУТСЯ В БОЙ. НЕ ИСКЛЮЧЕНО ВТОРЖЕНИЕ В КАНАДУ». Хотя в самих репортажах тональность была гораздо менее милитаристская. Армейский военачальник, которого цитировала газета, не говорил о планах вторжения в Канаду, а предупреждал о неадекватности американских войск и военно-морских сил и «позорном для Америки спектакле войны с Англией».

Воинственность заявлений по поводу Венесуэлы шокировала тех, кто оставался верен идеям отцов-основателей, то есть по-прежнему представлял себе Соединенные Штаты нацией, не признающей милитаризм, завоевания, регулярные армии и другие отвратительные атрибуты монархий старого мира. Традиции отцов-основателей были особенно сильны в Новой Англии и прежде всего среди людей старшего поколения, которым в 1890 году было более пятидесяти лет. Они мыслили как Джефферсон, а он говорил: «Если и есть один основополагающий принцип в душе каждого американца, то он заключается в том, что мы отвергаем политику завоеваний». Эти люди со всей серьезностью относились к Декларации независимости и ее главному постулату: правительство может быть справедливым лишь тогда, когда оно действует с согласия тех, кем управляет. По мнению этих людей, навязывание американского режима другим народам нарушает этот принцип и порочит благородное предназначение Америки. Истинная американская демократия – это факел, идеал, образчик нового образа жизни, предложенный взамен старого мира. Они были против рангов и дворянских титулов, бриджей, орденов и других приманок монархии, и когда на кораблях впервые появился ранг адмирала, один офицер фыркнул: «Называть их адмиралами? Никогда! Потом они захотят стать герцогами»37.