Иван Папанин - Лед и пламень Страница 41

Иногда, ложась в постель, я думал: вот в радиограммах нам желают здоровья, терпенья, мужества. А что такое мужество?

Мужество не только являет себя в минуты наивысшего напряжения. Оно может быть буднично, проявляться в мелочах. Вся наша жизнь на льдине состояла из преодоления трудностей, как больших, так и малых.

Времена изменились. Ежегодно у нас организуются экспедиции в Центральную Арктику и в Антарктиду. Труд полярника теперь не воспринимается как что-то особенное. Но он остался по-прежнему опасным и доступен только мужественным и крепким.

Мужество необходимо в повседневной, будничной работе, в этом я убежден, как и в том, что научиться быть мужественным можно. Учиться мужеству - значит учиться быть честным, преданным своему Отечеству, отдавать всего себя тому делу, которому ты служишь. Мужество почти всегда сопряжено с известным риском. Сознание того, что мы делаем нужное людям дело, оправдывало и нашу готовность к самопожертвованию, помогло нам выдержать все испытания, пройти через все трудности. Мужество - это в первую очередь победа над собой.

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ВСЕХ МЕРИДИАНОВ...

...Думал я, что плакать на льдине мне больше не придется, но ошибся. Заставило - солнце. Я не уберегся, получил раздражение левого глаза: резь была - до слез.

- Не унывай, Дмитрич,- утешали меня друзья,- ты же сделал открытие: вон как велика, оказывается, солнечная активность на полюсе! И на юг не надо ехать: солнце есть, воды в избытке.

Воды действительно было в избытке. Какое блаженство: мы умывались, мыли руки, мыли посуду. Но если бы на льдине вдруг оказался санитарный врач, пожалуй, его бы хватил кондратий.

Наше счастье, что мух на льдине не было. Отбросы мы уносили подальше от гидрологических владений Петровича. Хоть и старались мы изо всех сил быть чистыми, условий для этого явно не хватало. На льдине я в полной мере оценил полярную шутку: "Сходишь в баню - и потом полгода так хорошо себя чувствуешь!" Льдина заставила ценить самые обыкновенные блага...

Еще в Москве мы договорились, что на льдине у нас все будет идти, как на суше. И вот пришла телеграмма из политуправления Главсевморпути о том, что на льдине создается партийно-комсомольская группа, парторгом утверждаюсь я. Состав ее был таким:

членов ВКП(б) - И. Д. Папапин - 25 процентов,

кандидатов в члены ВКП(б) - Э. Т. Кренкель - 25 процентов,

членов ВЛКСМ - Е. К. Федоров - 25 процентов.

Петр Петрович был беспартийным.

Мы работали, обсуждали проблемы международной жизни, говорили о делах на Родине. И бесконечно воевали. Не только с водой, но и с ржавчиной, иначе многие приборы скоро бы вышли из строя. Я ремонтировал пружину хронометра, чинил дрель. Врагом был и ветер - он словно испытывал прочность палаток, рвал их играючи. Не догадались мы продуть их в аэродинамической трубе, поверили поставщикам на слово. Я заклеивал дыры на палатках. Клеем служил эмалит. Не помню, прочно ли он держал заплаты, но к моей коже он приставал намертво: не брали его ни горячая вода, ни бензин. Однажды я ножом соскребывал эмалит с пальцев. За этим занятием застал меня Эрнст, спросил озабоченно:

- Вместе с кожей?

Показал ему кулак и пожалел об этом: эмалит склеил пальцы.

Вскоре разболелось у меня ухо.

- Дмитрич, ты меня правильно пойми,- сказал Петрович,- как товарищ, я тебе сочувствую. Радость же у меня профессиональная. Надо попрактиковаться, а то забуду все, чему меня учили медики!

Ускоренный курс медицины он прошел в одной из клиник. И вот взялся за мое лечение. У меня в ухе пулеметная стрельба, а Женя с Эрнстом подшучивают над Петровичем:

- Петя, это не о тебе ли сказано: "Несмотря на все усилия врача, больной выжил"?

- Ты уж не оставляй нас без начальника,- упрашивал Женя.

Хладнокровный Ширшов остался верен себе:

- Вы недооцениваете психологический фактор. Дмитрич станет здоровым, едва завидит мои приготовления, лишь бы не связываться со мной.

То ли фактор действительно оказался решающим, то ли помогло камфорное масло, но ухо прошло. Ширшов был, пожалуй, самым невооруженным доктором в мире: число инструментов и лекарств мы свели к минимуму, надеялись на свое здоровье. Надо сказать, оно нас не подвело.

А позже я, однако, сделал неприятное открытие: у меня, оказывается, есть сердце, которого я до этого ни разу в жизни не замечал. После того как я помогал Петровичу делать гидрологическую станцию (глубина - четыре тысячи метров), вдруг почувствовал в груди неприятные уколы. Тайком от товарищей выпил капли, расстроился: не хватало только, чтобы я стал обузой. Нужен был отдых, но не мог же я сделать себе послабление...

Вспоминаю, как ждали мы полета Громова, как надеялись, что он пролетит над нами. Ведь на тыщу верст - только лед и лед. Приятно было бы получить весточку.

- Сомнительно.- Эрнст, как всегда, был настроен реалистически.- У льдины такая скорость - ему нет смысла делать крюк.

- А если сбегать по льду в сторону полюса? Эрнст шутку не принял:

- Великие авантюры всегда кончались плачевно.

Если уж Теодорыч загрустил, знать, сильно и у него было желание получить письмецо. Договорились, что Кренкель станет следить за эфиром, а остальные будут вести визуальное наблюдение. Знал бы Громов, как мы его ждали!

Эрнст передал метеосводку на остров Рудольфа, не расставался с наушниками. Самолет он "перехватил", когда тот летел над Колгуевом, принял с борта радиограмму: "Привет завоевателям Арктики - Папанину, Кренкелю, Ширшову, Федорову. Экипаж самолета АНТ-25 Громов, Данилин, Юмашев".

Женя, Петрович и я захватили бинокли, пошли к торосам. Петрович забрался на самый высокий, Женя стоял около теодолита. Он же спортивный комиссар, ему положено зарегистрировать пролет.

Тишина была такая, какая может быть только на полюсе в безветренную погоду. До боли в глазах мы всматривались в небо - самолета не было. Сколько мы стояли? Логика, несложный арифметический подсчет подсказывали: Громов уже далеко. Но мы ждали.

Эрнст от огорчения пошел "разговаривать с земным шаром" - ловить радиолюбителей, а также вести от Громова.

Мы имели полное право радировать на Большую землю: "Наши маленькие палатки среди торосов и трещин почти незаметны, поэтому для лучшего нахождения нас мы намалевали для Громова красный круг диаметром в сто пятьдесят метров. К сожалению, низкая облачность и туман не позволили экипажу самолета сбросить нам письма и газеты. Пролетев над полюсом, экипаж самолета послал нам приветствие... С огромной радостью узнали мы о новом рекорде Громова. Рады, что наши сведения о погоде помогли перелетам славных советских летчиков. На перекрестке всех меридианов светофор открыт. Добро пожаловать! Папанин, Кренкель".

Вот уж не думали, что фраза насчет светофора вызовет такой восторг у художников: появились сотни рисунков, карикатур, плакатов, на которых были изображены светофор на полюсе и я - в роли регулировщика!

Если бы графически изобразить нашу жизнь на полюсе, по: лучилась бы, вероятней всего, синусоида. Надежды, связанные с полетами Громова и Чкалова, разочарования, взлеты и спады настроения. Мы, например, опасались цинги. Кстати, "специалист" по цинге у нас был - и довольно крупный - Эрнст. В 1936 году во время зимовки на Северной Земле эта болезнь едва не свела его в могилу. Цинга у него была особенная. Наверное, из-за того, что Кренкель коллекционировал разные редкости, на его долю и вид цинги выпал редчайший, грозивший внутренним кровоизлиянием. Если бы ледокол "Сибиряков" опоздал на считанные дни, все могло случиться. Потому Эрнст с особым рвением занимался физическим трудом. Мало того, что мы каждый день принимали антицинготные таблетки, я заставлял друзей съедать ежедневно хоть по дольке чеснока и по луковице. Палатка наша насквозь пропиталась чесночным духом.

В середине июля из Москвы поступило новое задание: для международного конгресса геологов требуются сведения о морском дне в районе полюса. Петрович делал промер за промером. 17 июля установили: под нами толща воды 4395 метров - больше, чем в начале дрейфа. Открытие стоило четырех часов работы на сыром, пронизывающем ветру. Петрович обнаружил, что в придонных слоях воды температура более высокая, чем в срединных. Сколько же раз пришлось опускать батометры, чтобы появилось на свет обобщение!

В плотный распорядок дня вклинивались и праздники. 21 июля устроили себе выходной - два месяца жизни на льдине. Выходной был у нас понятием относительным: пищу готовить - надо, снимать показания с приборов надо, передать метеоданные - надо, смотреть за льдиной - надо. Просто в честь выходного чуть позже вылезли из спальных мешков. Слушали пластинки, больше всего - Леонида Утесова, а вечером с Рудольфа нам читали газеты. Отступил я от железного правила - ничего не откладывать на завтра,- не стал в тот день ремонтировать анемограф, выведенный ветром из строя. Плохой из меня кладовщик: откупорил бидон с сахаром - а там конфеты "Мишка". Кондитеры решили устроить нам сюрприз: вместо сахара ровно сто пятьдесят "Мишек". Положил каждому долю на койки. Ширшов и Федоров - лакомки. Мы же с Кренкелем больше нажимали на табачок. Эрнст не курил, священнодействовал. Я был столь же страстным курильщиком.