Евгений Анисимов - Россия без Петра: 1725-1740 Страница 42

Как и другие сословия русского общества, шляхетство не было в восторге от многих петровских начинаний. Особое недовольство вызывала ставшая непрерывной военная и государственная служба, которая не позволяла даже изредка бывать в своих деревнях. «Крестьянишки» постоянно оставались без присмотра, что, конечно, печалило рачительных помещиков. Сильным ударом для дворянства оказался и знаменитый указ о майорате 1714 года, ограничивший свободу распоряжения недвижимостью.

Но не хлебом единым жив был русский дворянин 20-х годов XVIII века. Петровские реформы принесли в Россию не только западные достижения в технике, военном деле или кораблестроении. Они принесли и новые нравы, ценности и понятия. Поездки за границу на учебу и по делам, знакомство с иностранцами, с жизнью европейских стран, бо́льшая, чем прежде, открытость русского общества — все это делало свое дело: русское шляхетство 1730 года разительно отличалось от служилых людей ΧVII века, шел процесс оформления нового корпоративного дворянского сознания, построенного на иных, чем прежде, нормах, принципах, представлениях.

Конечно, во многом это сознание было эклектично, сочетало представления отцов — «государевых рабов» с европейскими понятиями о дворянской чести. Давящая сила этатизма, страх, традиции практически до екатерининских времен были сильнее довольно смутных для российского шляхтича послепетровской поры понятий о достоинстве дворянина и личности. Поэтому дворянское сознание привычнее выражалось в традиционных формах коллективных челобитных. И те коллективные проекты, которые подавали шляхтичи в 1730 году, весьма походили на челобитные.

Но и здесь произошли заметные перемены. Настойчиво внушаемые петровской пропагандой принципы «доброго», честного служения Отечеству, часто повторяемые слова и клятвы о долге «верного сына Отечества» не пропали даром, не стерлись старинным принципом: «То ведают бояре, не нам чета».

Свою роль сыграло и то, что со смерти Петра прошло пять лет, у людей было достаточно времени, чтобы оценить некоторые ближайшие последствия петровских реформ. За эти годы были значительно смягчены прежние суровые условия существования подданных в режиме реформ, напряжения и страха. Людей заставляли задумываться и современные им порядки. Вакханалия власти, ничтожества на троне, господство временщиков при сохранении безграничной самодержавной власти — все это пробуждало мысль, заставляло спорить, сопоставлять.

А сопоставлять было с чем — примеров иного устройства государства было немало. И если пример Речи Посполитой, где властвовала шляхетская анархия, мог и не прельщать дворянских мыслителей, то иначе оценивалось устройство Англии, Голландии и Швеции, где в 1720 году абсолютизм приказал долго жить.

Все это, вместе взятое, сделало междуцарствие 1730 года удивительным временем. Сотни людей — пусть хотя бы сотни! — могли открыто высказывать свое мнение о будущем устройстве страны, о судьбе монархии, могли спорить, возражать, как равные с равными, а не оправдываться на дыбе Тайной канцелярии.

Почти сразу же после провозглашения Анны Ивановны императрицей дворяне стали сплачиваться в кружки, тайно по ночам собираясь в домах у некоторых «знатных». Главным общественным чувством в это время было всеобщее возмущение «затейкой» верховников. «Куда ни придешь, — вспоминал Феофан, — к какому собранию ни пристанешь, не ино что было слышать, только горестныя нарекания на осмеричных оных затейщиков (в Совете было восемь членов. — Е. А.) — все их жестоко порицали, все проклинали необычайное их дерзновение, ненасытное лакомство и властолюбие». «Итако, — пишет современник, — они, господа, именем народа обманули государыню в Курляндии, а именем государыни обманули народ в Москве… будто с государя содрать корону так легко, как с простого мужика мошеннику шапку схватить»12.

Никто не сомневался, что ограничение самодержавия делается не для блага государства или дворянства, а в интересах двух родов, захвативших власть и желавших продлить свое господство на долгий срок. Да, в сущности, верховники этого не скрывали — первое, что они после отправки депутации в Митаву сделали, это ввели в Совет двух новых членов — фельдмаршалов М. М. Голицына и В. В. Долгорукого. Эти назначения были всеми поняты однозначно. «Прибавка из их же фамилий, — писал анонимный автор записки о событиях 1730 года, — се уже не подозрение, но явный вид, что они за приватными своими интересы гонялися»13.

Назначение в состав Совета своих же родственников было даже не каким-то особым демонстративным жестом, вызовом общественному мнению (о том, что оно может существовать и проявляться, верховники тогда не подозревали), а лишь знаком того, что они и в дальнейшем будут действовать исходя из своих клановых интересов. При этом верховники полагались исключительно на силу и авторитет своей власти. И это вызвало традиционное недоверие рядового дворянства к «сильным», которые всегда нагло пользовались властью, чтобы урвать для себя кусок пожирнее. Это не было противостоянием рядового мелкопоместного дворянства и аристократии как особого, привилегированного слоя, элиты. Против верховников выступили и многие родовитые, знатные дворяне, также участвуя в ночных бдениях в доме Черкасского и других.

Здесь важно заметить, что верховники не выражали взглядов аристократии. Такого сословия в России тогда не существовало. Как писал С. М. Соловьев, «новая Россия не наследовала от старой аристократии, она наследовала только несколько знатных фамилий или родов, которые жили особно, без сознания общих интересов и обыкновенно во вражде друг с другом; единства не было никакого, следовательно, не было никакой самостоятельной силы»14.

Да и откуда же могла взяться аристократия в России того времени? Боярство XVII века так и не оформилось в аристократию европейского типа, будучи лишь высшей категорией служилых людей «по отечеству», которые с уничтожением старой системы чинов не получили в новой системе (согласно Табели о рангах 1724 года) своего особого места, привилегий.

В своей «Гистории о царе Петре Алексеевиче» Б. И. Куракин — предшественник ярого защитника «фамильных» М. М. Щербатова — пишет, что первые годы петровского царствования характерны падением «первых фамилей, а особливо имя князей было смертельно возненавидено и уничтожено, как от Е.ц.в., так и от персон тех правительствующих, которыя кругом его были для того, что все оные господа, как Нарышкины, Стрешневы, Головкин, были домов самого низкого и убогого шляхетства и всегда ему внушали с молодых лет противу великих фамилей. К тому ж и сам Е.в. склонным явился, дабы отнять у них повоир (силу. — Е. А.) весь и учинить бы себя наибольшим сувреном» (господином)15.

Родовитые не выступили как осознающая себя и формулирующая свои сословные требования группа даже в самые благоприятные для этого моменты после смерти Петра Великого. Долгорукие, Голицыны, Трубецкие были не партией аристократии, а лишь «партией» великого князя, при котором они надеялись оттеснить фаворитов и нахальных выскочек типа Меншикова или Ягужинского. Когда же Петр II вступил на престол, эта «партия» довольно быстро распалась: кланы Голицыных и Долгоруких постоянно враждовали между собой.

И ночью 19 января, начиная расширенное заседание Совета, где решалась судьба престола, они пригласили на него только трех нечленов Совета — двух Долгоруких и одного Голицына, закрыв дверь перед носом не менее знатного и высокопоставленного Рюриковича — фельдмаршала боярина, князя И. Ю. Трубецкого и других родовитых вельмож.

Да и на самом заседании, как уже известно читателю, верховники чуть не перессорились, когда князь Алексей Долгорукий пытался протащить в царицы свою дочь Екатерину. Когда же компромиссное предложение Д. М. Голицына примирило кланы, то все равно ни у кого не было иллюзий насчет их единства. Как писал Феофан Прокопович, «между двумя сими фамилиями наследные зависти и ненависти, и ссоры, и вражды из давних лет даже до того времени были, что всему русскому народу известно и несумнительно…Слухом же обносится, будто сие дружество и обеих сторон присягою утверждено»16.

Но чем яростнее была межклановая, межродовая вражда, тем сильнее была сплоченность клана в борьбе за фамильные привилегии, а бесчестье по-прежнему понималось не как оскорбление личности конкретного дворянина, а как понижение общественного статуса рода, фамилии.

Верховникам не помогали никакие фразы об «общем благе», о том, что они ставят превыше всего интересы общества. Им не верили, и упомянутый выше автор анонимной записки под названием «Изъяснение, каковы были некиих лиц умыслы, затейки и действия в призове на престол Е.и.в.» подробно развивает мотив «гражданской обиды», которая охватила тех, кому не была безразлична судьба Отечества. Он упрекает верховников в обмане, поспешной суетливости в таком великом деле, как преобразование государства. «Если бы искалося от них добро общее, как они сказуют, — пишет автор, — то нужно было бы такие вопросы не в узком кружке решать, а от всех чинов призвать на совет по малому числу человек».