Валерий Шубинский - Гапон Страница 42

Все это — собственная инициатива Васильчикова и Владимира Александровича, людей военных. Но политическое решение принимали не они.

А кто? И вот тут-то всё выглядит совсем странно.

Было два заседания. Первое было то ли 7-го вечером, то ли 8-го в середине дня. Кто на нем присутствовал — и кто из присутствующих что предлагал? Как будто были Святополк-Мирский, Фуллон, Коковцов, Дурново, Рыдзевский, Лопухин, товарищ министра финансов В. И. Тимирязев и начальник штаба Санкт-Петербургского военного округа Н. Ф. Мешетич. Муравьев рассказал о своей беседе с Гапоном — «убежденным до фанатизма социалистом», и призывал немедленно арестовать его. Фуллон и Мирский опасались, что тогда будет еще хуже, что «пока Гапон во главе движения, демонстрация не примет угрожающих общественному спокойствию масштабов». По одним сведениям, Мирский был не против того, чтобы допустить на Дворцовую выборных из числа демонстрантов. По другим — делился планами вывезти царя и из Царского и «спрятать» в Гатчине. Фуллон пугал новой ходынкой (знаменитой давкой на коронационных торжествах Николая девятью годами прежде): в нем говорил градоначальник, технический специалист, не политик. Кто же произнес роковые слова? Похоже, никто. Впрочем, мы знаем об этом заседании только из рассказов людей, которых на нем не было, — из третьих уст. Только Коковцов написал мемуары, но как раз он об этом — первом — заседании не упоминает.

С шести до девяти Мирский и Лопухин были в Царском и доложили Николаю о положении в столице и принимаемых мерах. Николай выслушал — и одобрил. Два приятных и достойных джентльмена даже не попытались вывести самодержца из нирваны и призвать его к решительным и отважным действиям — действиям, которые мог совершить только он один. Или — по меньшей мере — указать ему на опасность ситуации. Впрочем, Мирский этой опасности явно сам не понимал, а Лопухин не мог нарушать субординацию.

По возвращении министра в столицу собралось новое заседание — в одиннадцатом часу. Как раз о нем Коковцов пишет. По его словам, обсуждались только дислокация и передвижение войск — технические вопросы, одним словом. Якобы именно на этом заседании Коковцов впервые услышал имя Гапона. Поверить в это трудно. Но вот в чем министр, кажется, не кривит душой:

«Все совещание носило совершенно спокойный характер. Среди представителей Министерства Внутренних Дел и в объяснениях Начальника Штаба не было ни малейшей тревоги… Ни у кого из участников совещания не было и мысли о том, что придется останавливать движение рабочих силою, и еще менее о том, что произойдет кровопролитие».

То есть Гапон хотел верить, что войска не станут стрелять в мирное шествие — а министры (не опричники, не кровопийцы — добрые и по большей части прогрессивные лют) считали, что, увидев заставы, рабочие спокойно разойдутся. Только Гапон к вечеру 8-го уже понимал свою ошибку, а министры ни о чем не догадывались.

Кто же отдал приказ стрелять? Никто. Просто никто не отдавал приказа не делать этого. Были войска, были боевые патроны, были уставы — и были ум или глупость конкретного командира. Командиры же вели себя по-разному: смотри первые страницы нашей книги. Надо понимать, конечно, что и времена были варварские: ни тебе водометов, ни слезоточивого газа, ни вагонзаков, ни резиновых дубинок, ни саперных лопаток. Одни нагайки, шашки и огнестрельное оружие. Чем усмирять демонстрантов? Больше нечем.

Но вернемся в вечерние часы 8-го.

Наконец отпечатано — бледно, мелким шрифтом, типографии же бастуют! — обращение градоначальника к рабочим и горожанам. Кое-где его успели даже расклеить. Обращение такое:

«Ввиду прекращения работ на многих фабриках и заводах столицы, петербургский градоначальник считает долгом предупредить, что никаких сборищ и шествий таковых по улицам не допускается и что к устранению всякого массового беспорядка будут приняты предписываемые законом меры. Так как применение воинской силы может сопровождаться несчастными случаями, то рабочие и посторонняя публика приглашаются избегать какого бы то ни было участия в многолюдных сборищах на улицах, тем самым ограждая себя от последствий беспорядка».

Способен ли такой текст — пусть даже напечатанный аршинными буквами, переданный по радио, по телевидению, если бы они уже были, — остановить возбужденную толпу, идущую к Чуду и Спасению? Впоследствии в самой невыразительности фуллоновских предупреждений видели полицейскую провокацию. Но, скорее всего, «старый солдат» просто не умел толком грозить.

Наконец отдан приказ арестовать Гапона. Отдан и не выполнен. А. А. Мосолов, начальник канцелярии императорского двора, так передает свой телефонный разговор с Рыдзевским: «Я спросил его, арестован ли Гапон. Он ответил мне, что, ввиду того, что он <Гапон> засел в одном из домов рабочего квартала и для ареста его пришлось бы принести в жертву не меньше 10 человек полиции, решено было арестовать его на следующее утро, при его выступлении. Услышав, вероятно, в моем голосе несогласие с его мнением, он мне сказал: „Что же ты хочешь, чтобы я взял на свою совесть 10 человеческих жертв из-за одного поганого попа?“ На что мой ответ был, что я бы на его месте взял на свою совесть и все 100, так как завтрашний день, на мой взгляд, грозит гораздо большими человеческими жертвами….»

То есть кто-то все же понимал серьезность ситуации? Да, кто-то понимал. Явно понимал, например, хитрец Витте. И в силу понимания — уклонился от участия в обоих собраниях у Мирского. Якобы его не пригласили. Остался «чистым» — и задним числом строго журил коллег за совершенные ошибки.

А что же делал в эти часы «поганый поп»?

Произносил последние речи. Советовал рабочим взять с собой еды: может быть, государя придется ждать из Царского до самого вечера. Это продолжалось до семи. Потом Гапон пошел с руководителями отделов в трактир ужинать. Оттуда отправились в квартиру купца Михайлова (спонсора «Собрания»), где, по показаниям рабочего В. Янова, якобы жили дети Гапона от первого брака («Дочь лет 17–18 среднего телосложения, смуглая, чистое, овальное лицо, сын лет 10, видел в гимназической черной рубашке» — конечно, Янов ошибся, это были какие-то другие мальчик и девушка, дети Гапона находились в Полтаве и были гораздо младше). Обменялись адресами, чтобы в случае чего позаботиться о семьях друг друга. Гапон назначил Васильева своим заместителем на случай гибели и предложил начальникам отделов тоже назначить себе смену. Все уже знали, что город заполнен войсками, что улицы перегорожены. Никакого плана не было. Задача была проста: добраться до Дворцовой площади кто как сможет. На прощание решили сфотографироваться. Вызвали «ближайшего фотографа» — это был сам Булла. Но он же когда-то снимал гапоновцев с Фуллоном, и от его услуг решили отказаться. В конце концов сделали снимок в заведении Здобнова.

Поздно ночью в обществе своего «телохранителя» Филиппова Гапон отправился в Нарвский отдел. Через некоторое время там появился Рутенберг. Гапон показался ему бледным и растерянным. Рутенберг предложил «наиболее подходящий» путь для процессии: «Если бы войска стреляли, забаррикадировать улицы, взять из ближайших оружейных магазинов оружие и прорваться во что бы то ни стало к Зимнему дворцу». Это касалось только Нарвской заставы: с остальными уже не было связи. Впрочем, и на Нарвской из плана этого ничего не вышло. Рабочие не готовы были к уличной войне, а Гапон не годился в боевые командиры. Сам Рутенберг, впрочем, тоже.

Ночь Гапон провел в комнате одного из рабочих. Утром он послал рабочих в ближайшую церковь, и они силой унесли оттуда хоругви и образа (священник не хотел давать). Это была импровизация: Гапон-артист снова был в тонусе. «Товарищ Мартын» выступил перед толпой, посоветовал обходные маршруты ко дворцу, сообщил адреса ближайших оружейных лавок. Вряд ли кто-то что-то запомнил. Да и услышали немногие: слишком много народу собралось за Нарвской заставой.

Ближе к одиннадцати шествие двинулось.

Вскоре на небе над ним явилось знамение: разделенное на три в облачных бликах солнце, знак великого, особенного дня. Такое же солнце сверкало некогда над обреченной Игоревой ратью.

Первый залп был дан в половине двенадцатого у Нарвских ворот.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДАЧА В ОЗЕРКАХ

30 апреля 1906 года местные полицейские явились на дачу Звержинской в Озерках — по жалобе хозяйки, уже более месяца не получавшей платы и отчаявшейся найти съехавшего в неизвестном направлении съемщика, некоего Путилина. В последний раз съемщик появился на даче то ли 27-го, то ли 28-го, то ли 29 марта — дворник путался.

Одна из комнат оказалась заперта на висячий замок. Когда эту комнату вскрыли, глазам собравшихся предстала фигура сидящего на полу человека. Подойдя поближе, полицейские увидели уже начавший разлагаться труп мужчины, смуглого, темноволосого, с эспаньолкой, в черном пиджаке, коричневом жилете, цветной (а какого именно цвета?) сорочке. На шее его была петля из толстой бельевой веревки, другим концом привязанная к железной вешалке под потолком. На ногах валялось пальто с меховым воротником, рядом на полу — шапка, калоши, галстук. В кармане покойника обнаружили билет Финляндской железной дороги (туда и обратно) от 28 марта и визитную карточку. (Чью именно — не уточнялось.)