Андрей Губин - Молоко волчицы Страница 45

В комендатуру и привезли первый воз, штук полтораста. Во дворе бойцы как раз рубили хворост про запас. Комендант Антон Синенкин приказал им посечь и иконы на дрова. Бойцы волынили - то перекуривали, то за водой-нарзаном ходили, то топор у них, видишь, затупился. Антон и сам с щемящей виной за все беды станицы отвернулся от огромных страдальческих глаз черноликой Богоматери на доске в рост человека - жалко на дрова, лавку сделать можно, а из нескольких сундук, ларь или закром смастерить.

- Кишка у них тонка! - разгадал бойцов подъехавший Михей и сам взял топор. Сгоряча рубанул пудовую книгу в медных застежках. Не тут-то было отскочил топор, что впоследствии родило легенду о "чудотворном Писании", окаменевшем перед сталью антихриста. Михей развернул книгу, чтобы рассечь ее по хребту, как мясники тушу, и присмотрелся к рыцарской миниатюре.

- Глянь, какие были шашки в старину, - показал он рисунок Антону и развалил книгу своей шашкой, отбросив дурацкий топор.

Не желая плестись сзади в революционной борьбе, к иконам приложил руку и военный комендант - за полчаса управились острыми шашками, а бойцы аккуратным штабелем сложили в сарай расписанные золотом и лазурью дрова. Туда же покидали штук сорок старых книг в коже - на разжижку. Евангелия, Библии, Сказания, Жития, Святцы, Повести... Ну а которые по-немецки или на итальянском, только и годятся в печку.

С топливом Наталья Павловна бедствовала, протапливала комнату абы чем. И обрадовалась большой вязанке дров, принесенной Антоном. Подожгла солому в камельке, взяла полено и - ахнула, и заплакала над погубленным шедевром:

- Это же драгоценность неописуемая, это была рама от иконы, я ее с детства знаю, тут было десять сюжетов с четырех сторон, XVI век, с Русского Севера, может, из Соловецкого монастыря или из Коломенского, мотивы жизни северных святых. Где ты взял эти куски?

- Из монастыря привезли, на дрова.

- И еще есть?

- Да, целый сарай.

- Отдайте их мне, я вам дом - все отдам.

- Неловко получится: большевики и сохраняют бога.

- Не бога. Тут живопись. Тайна красок.

- Ерунда. Живопись бывает на картинах, а тут религия, ангелы да архангелы, одна брехня.

- А ты хорошо знаешь историю живописи? Две тысячи лет она жила библейскими сюжетами.

- Вот и под корень эту живопись, чтоб не дурманила народ!

Она внимательно посмотрела на него.

- Не пара мы с тобой, Антон. Не по росту рубишь дерево, не в свои сани садишься.

- Конечно, гусь свинье не товарищ, у тебя же кровь голубая! - злился Антон, чувствующий какую-то гибельность связи с Невзоровой и больше всего боявшийся утерять эту связь.

- Голубая. Дед мой был мужиком, но еще раньше в моем роду были короли. Слепой ты, безглазый, мертвый.

- А ты дюже зрячая! - обиделся комендант.

- Не кипятись, как холодный самовар. Знаешь, не каждый имеющий глаза видит.

- Хитро гутаришь, не по-нашему: с глазами и - не видит! Так и попы дурманили народ, будто им видно царство небесное, а вы, темнота, верьте и служите нам верой-правдой. Никак с тебя царский душок не выходит, дворянская закваска!

- Слепец. А вины твоей нет - ну какое у тебя воспитание, какая культура! "Отче наш", да плуг, да шашка. Спасибо, что хоть книги хорошие читал, Толстого, Лермонтова. Я открою тебе глаза.

- А ведь верно в монастыре бабы нарисованы на стенке: морды - аж голова кружится от их красоты, а заместо ног хвосты рыбьи, русалочьи, склизкие и холодные.

- Тебе много надо учиться, ты большим человеком будешь, душа у тебя необычная, но это опасно для тебя, если останешься вне мировой культуры, погубишь себя, да и другие хлебнут от тебя немало горького.

- Ну-ну, где черт не сладит, там бабу пошлет!

- Я тебе вроде комиссара буду, сперва смотри моими глазами, верь на слово, а потом и сам прозреешь.

- Рано ты меня седлаешь. Смотри, я конь норовистый.

- А секретов тут никаких. Словами глаза открываются - сильнее слова ничего нет. Не сердись, милый, я же тебя люблю и худа тебе не желаю. Ты живешь впотьмах.

- Ну давай, - лениво закурил на кушетке Антон, - лечи меня, лечи от зрения. Я, промежду прочим, вот этот кольт от георгиевских кавалеров полка получил как лучший стрелок. Я жука за версту видел, а после ранения, верно, ослаб глазами.

- Не ерничай, тебе не личит, не идет быть паяцем, вы, Синенкины, откровенные, любите все по правде, по совести. А по совести ты, повторяю, слепой. Придешь завтра?

- И не подумаю.

- Смотри, как знаешь, тебе виднее.

Пришел. Она зацеловала его, принарядилась, достала заветную банку кофе, его ласки отстранила, села рядом и, держа перед Антоном драгоценное полено, будто читает по Букварю:

- На берегу моря Студеного, у полотняного шатра, стоял монах. Тёмно-синие холодные волны. Желтые листочки древес. Безмерное небо. Облака - как корабли, лики, башни. Бледное октябрьское солнце, смешанное с чистым позванивающим холодом, - молодость уставшей в скитаниях и мытарствах души. В синих волнах мелькали белые клыки зверя. Сзади угрюмые горы. И - светло-синее небо, странно поющее голосами умерших ласточек. Великолепие мира. Неизбывная красота жизни. Нескончаемая прелесть бодрящего северного дня - теперь этот день твое бессмертие, это ты стоишь на берегу моря...

Из рук художницы Антон забрал п о л е н о в изумруде и лазурите красок. На куске иконной рамы хорошо сохранились два сюжета, о которых говорит Наталья Павловна:

- Когда Зосима вновь поднял очи, то увидел в небе не облака, не корабли и башни, а Ц е р к о в ь н а в о з д у х е, и, ликуя, хотел, и боялся крикнуть братию - Германа и Савватия, - и переживал, что не видят они явленного ему чуда, скоро превратившегося в голову оленя.

Острым ножичком Антон гладко подстругивал раненый бок п о л е н а, непроизвольно проводя временами ладонью по лицу, - брызги моря Студеного отирал, сине-белые брызги бессмертия.

- Наутро пал снег. Савватий и Герман рыбачили с борта ладьи. Зосима с того же места всматривался в небо. У ног ластились горбоносые синие волны. Желтые листочки бедных дерев падали поверх снежной крупы. Среди облетающих деревьев, на чудно оснеженном берегу Зосима преисполняется духом, Ц е р к о в ь н а в о з д у х е не повторялась. Но в тот же день, открывшись Герману и Савватию, начал Зосима рубить храм, не по замышлению, а по образу привидевшегося в небе... Вечером соорудили костерик, всыпали в котелок с водой три горсти оржаной муки с толченым корьем и побаловались рыбкой, что днем еще гуляла вольной птицей в морских глубинах. Дул норд, свирепо сыпал на шатер снегом, рядом возился зверь в водах, малодушный Савва стонал, а Зосима рассказывал им о храме, будто уже побывал в нем и знал каждую притолоку и половицу. С утра взялись за топоры, и бледное октябрьское солнце гладило теплыми ладонями вдохновенные лица строителей, повешенную на дерево рыбу и чертеж на снегу...

Смотрит-смотрит Антон на картинку размером вполовину его ладони. Высь, смирение, сила... Будто сам он, инок, вышел из тесной каменной кельи в полдневный час на берег моря и причастился студеным солнцем, синью, желтизной, и сердце билось-ширилось, постигая красоту мира, жизни, в сердце вскипал горючий плач от невыразимой ноши счастья быть рожденным. И в жажде делать доброе, высокое он обнял возлюбленную. И вновь смотрели-смотрели на волшебный обрубок старинной доски, изукрашенной гением.

На камельке грелся кофе. Наталья Павловна говорила, закрыв рукой миниатюры на п о л е н е - Ц е р к о в ь н а в о з д у х е и Зосима на оснеженном берегу:

- Спустя столетия на том месте выросла могучая каменная крепость Соловецкая, отражающая набеги н о р в и г о в как форпост России. Кладовые монастыря ломились от богатств, умножаемых трудами тысяч и тысяч пахарей, зверобоев, мастеров. Цвели дивные сады, и зрели виноград и дыни, не уступающие самаркандским - на Белом море, белом ото льда. Ткани выделывались не хуже европейских мануфактур. А меха, кость, изделия из дерева, вдохновенная роспись и живопись не знали равных. Монахи тучнели, наливались жиром, желчью, впадали в уныние и блуд - все это нам уже неинтересно. Как и то, что монастырь со временем стал местом ссылки и заключения, тюрьмой. Нам дорого лишь то, что вечно - и вечно современно нам, идущим поколениям людей. При чем же тут бог? - угадала она мысль Антона, у которого прорезалось з р е н и е.

Сюжеты миниатюр не увлекли Антона. Покорило настроение, пейзаж, воздух, ощущение полноты бытия и п р и с у т с т в и я там, в том далеком дне - чудо большее, чем храм на небесах. Бледное октябрьское солнце, пронзительный ветерок, срывающиеся с древес желтые огоньки листьев - будто гаснут свечи на ветвистой люстре, студеная синева. Стало быть, Антону уже годов триста, и впереди не меньше - не скоро погаснут чудные краски, даровавшие ему еще одну столь долгую жизнь, впридачу к его жизни, как в книгах Толстого он так же получал бесплатно множество новых и разных жизней - то Оленина, то Хаджи-Мурата, то Вронского... Сам господь бог неспособен на такие чудеса, а поэты и живописцы могут.