Астрея. Имперский символизм в XVI веке - Фрэнсис Амелия Йейтс Страница 45

предшественником Яна Грутера на должности главного библиотекаря Палатинской библиотеки в Гейдельберге[422]. Некоторые из латинских виршей его сочинения «Schediasmata poetica»[423] 23 адресованы Розине (Rosina). Стихотворения объединены в книги, и каждую книгу предваряет стих, обращённый к королеве Елизавете. Как писал Ян ван Дорстен: «В полном соответствии с утончёнными манерами елизаветинского двора его (Мелисса) королева красоты Розина являлась отражением тех идеалов куртуазной любви, примером которых служила королева-дева. Розина была, образно говоря, “тюдоровской розой” Мелисса»[424]. Так культ Елизаветы с его сложным куртуазно-рыцарским способом выражения присутствовал в европейских кругах, затронутых миссия ми Филипа Сидни, и представлял собой нечто гораздо большее, чем просто источник чисто национального энтузиазма. Идея «имперской реформы» могла затрагивать самые сокровенные струны европейских стремлений. За очевидной ролью английской королевы как защитницы и покровительницы протестантизма присутствовало ощущение того, что её слава выходит за рамки протестантско-католической антитезы и что она может воплощать собой те широкие и глубокие чаяния универсального решения религиозных проблем, которые скрыто циркулировали в Европе XVI века. После разгрома Армады надежда на освобождение от страха тирании засияла не только для Британии, но и для всего континента. Стоя на карте Англии (Илл. 13) королева своим светом рассеивала мировую тьму, и многие не-англичане смотрели на неё с надеждой.

При взгляде на портрет с ситом на ум приходит любопытная мысль о том, что Елизавета выступает здесь прообразом королевы Виктории и её протестантской Британской империи, где нравственная строгость сочеталась с реформационным миссионерским рвением, и где pax Britannica (со всеми его недостатками и социальными ограничениями), как мог и на очень недолгое время, но обеспечил правление мира и справедливости, позволившее некоторой части человечества свободно развивать свои силы и возможности.

Часть III. Французская монархия

Идея французской монархии

Французская монархия имела гораздо более весомые и древние основания претендовать на имперское происхождение, чем новоявленная тюдоровская. Она возводила себя к мифическому троянскому предку Франкусу, аналогу британского Брута, но одновременно апеллировала и к реальному историческому персонажу Карлу Великому[425]. Это непосредственным образом связывало её с идеей перехода империи к Шарлеманю, которую, в свою очередь, воспринимали как связующее звено с универсальными римскими pax и justitia. Французские короли делили претензию на происхождение от Карла Великого с императорами Священной Римской империи, и французский монарх выступал соперником императора в вопросе имперского лидерства в Европе.

Французская монархия наделялась особым типом христианской сакральности. Монарх не имел статуса императора, но имел другой очень значительный титул наихристианнейшего короля (Rex Christianissimus). Он связывался с особым обрядом помазания французских королей на царство специальным священным елеем[426]. Согласно легенде, этот елей был принесён с небес голубем в стекляннице, «святой ампуле», при крещении Хлодвига. Карл Великий не проходил обряд помазания при принятии императорского титула, поскольку он уже был помазан как король франков. И хотя этот обряд не наделял французского короля функциями священнослужителя (он не мог служить мессу), но придавал особую святость институту французской монархии. Английские короли также имели священную традицию помазания, возможно, восходившую к французской, что являлось одной из многих существенных параллелей между двумя монархиями.

Теоретическое осмысление потенциальных имперских возможностей, заложенных в институте французской короны, было произведено французским адвокатом Пьером Дюбуа[427] примерно в то же время, когда Данте осмыслял возможности, заложенные в институте императора. Имя Дюбуа связывают с возрождением римского права во Франции в правление Филиппа IV (Красивого), и его теоретизирования о французском короле как Dominus mundi имеют под собой такую же почву из возрождённой римской правовой системы, как и те, что мы рассматривали в первом эссе этой книге в связи с определением империи. Дюбуа твёрдо верил в то, что для достижения покоя и справедливости миром должен править один монарх, но носителем или проводником римской универсальности для него был не император, а наихристианнейший король Франции, истинный потомок Карла Великого, специально выделенный своим особым священным статусом для такой миссии. В различных памфлетах, написанных им в качестве юриста на службе у Филиппа Красивого, Дюбуа рассуждает о том, что выборы императоров Священной Римской империи являются постоянным источником войн, и потому будет гораздо лучше сделать империю наследственной в рамках французского королевского дома[428], который является её законным владельцем через происхождение от Шарлеманя. И, следовательно, империя должна быть «перенесена» назад во французскую монархию. В своём трактате «De recuperatione terrae sanctae» Дюбуа излагает теорию мирового правительства под властью Rex Christianissimus, с центром в новообретённой Святой земле. В этой работе, осуждающей алчность и безнравственность духовенства и призывающей к принудительному возвращению его к апостольской бедности через конфискацию всех церковных земель, явственно присутствует тема империи (в специфической французской форме) как средства реформирования церкви. Дюбуа, как и Данте, был мечтателем, и его теория мирового правительства, как и дантовская, осталась чистой абстракцией.

Идея французской монархии имела большое влияние в Италии. Итальянцы, чьи взгляды всегда были обращены на север в поисках рыцаря или имперского героя, который пришёл бы и спас их страну, могли выбрать его из Sanctus Imperator Romanus или Rex Christianissimus. На практике этот выбор очень часто сводился к выбору между партиями гвельфов или папистов и гибеллинов или сторонников империи. Гибеллины, как Данте, верили в императора Священной Римской империи, а гвельфы в наихристианнейшего короля. В XVI веке итальянцы всё ещё имели возможность выбирать между двумя имперскими идеями. Ариосто, как мы знаем, выбрал Карла V. То же самое сделал и Джанджорджо Триссино, автор длинной поэмы «Италия, освобождённая от готов», прославлявшей вечную империю, воплощённую ныне в фигурах Максимилиана и Карла V. Луиджи Аламанни, напротив, выбрал Rex Christianissimus и переехал во Францию, где написал пространный артуровский эпос «Гирон Любезный», который посвятил Генриху II после смерти своего первого покровителя Франциска I. Единственным различием между имперским выбором Триссино и Аламанни, похоже, было лишь то, что первый избрал своим императором Карла, а второй Франциска[429]. (Спенсер позднее выберет имперскую деву в качестве героини своего рыцарского эпоса).

Фигура Франциска I была окружена мощной пропагандой «золотого века», восславлявшей его правление как имперское обновление (renovatio) и приветствовавшей возрождение литературы, искусств и наук. Эхо этой пропаганды ощущалось на протяжении всего столетия. Несмотря на то, что Франциск I был менее успешен в утверждении имперского образа, чем Карл V, и был побеждён своим соперником, культ французской монархии интенсивно рос, выражая себя в сложном символизме, окружавшем его сына, Генриха II. После гибели Генриха в результате