Вадим Нестеров - Люди, принесшие холод . Книга первая: Лес и Степь Страница 46

И все присутствующие еще не знали, что на две части — «противную и верную партии», как их называл Тевкелев, — казахи разделились на много десятилетий вперед.

Глава 27

Год спустя

Мы расстались с Тевкелевым в октябре. Зябким октябрьским днем посланник великой Российской империи осторожно пробирался в тальник — почти как тогда, в день первой, тайной встречи с ханом Абулхаиром. Все так же нависало, казалось, над самой головой свинцово-темное октябрьское небо, все так с неба сыпалась мелкая противная водяная труха — хорошо хоть ветра не было. Все, как тогда. Вот только год был уже не 1731-й, а 1732-й. Больше года прошло с того памятного курултая, второй год уже Мамбет Тевкелев жил в казахской степи. Посольство его, как вы понимаете, немного затянулось, и конца этому нескончаемому официальному вояжу не было видно.

Прибрежный тальник качнулся, и оттуда выбрался Таймас. «Привел?» — вместо приветствия спросил Тевкелев. Башкир кивнул и, повернувшись, крикнул по-башкирски: «Выходи, все нормально!». Пока оба стояли в ожидании, а кто-то неведомый ломился через тальник как медведь, Таймас негромко поинтересовался у Тевкелева: «Все нормально прошло?». Посол, думая о своем, рассеяно отозвался: «Да. Вроде чисто ушел, охрана не заметила», — и в нетерпении буркнул — «Да где он у тебя?».

Как раз на этих словах на тропинку и выбрался незнакомый толстый казах.

Пока Тевкелев здоровался с новоприбывшим за руку, Таймас представил незнакомца, пояснив, что он из людей Букенбая, «житель Уфинского уезду киргизец для торгу своего Чавбарс Касболатов».

Последовал привычный для Азии обмен витиевато-вежливыми словесными конструкциями, но Тевкелев быстро свернул ритуальный диалог, перейдя к делу.

— Извини, Чавбарс, в Уфу тебе придется ехать. Опасно, но ничего не поделаешь, Букенбай тебе, наверное, уже объяснил — нам без тебя край.

— Да, я знаю. Я готов, хоть завтра выеду, — коротко отозвался купец. — Только…

Замявшись, он пояснил.

— Только в Уфе меня без письма никто слушать не станет. А письмо никак не провести — караулы везде стоят, сами ведь знаете, они сейчас только и думают, как бы вы, господин, не сбежали, или весточку не подали. А если письмо найдут — сами понимаете, что мне будет.

— Не переживай, не найдут, — впервые улыбнулся Тевкелев. — Ты принес то, что Таймас попросил?

— Да, конечно, но зачем… — и купец достал из-за пазухи то, что Тевкелев в дневнике назвал «книшка молитвенная, называемая «Деветь».

— А затем, — русский посол раскрыл молитвенник, — Видишь, два пустых листа? Вот на одном я и напишу письмо. Молитвенник никто проверять не будет, а даже если и откроют — я письмо напишу так же, как здесь, арабскими буквами, никто ничего и не заметит.

— А вдруг они прочтут, господин, и поймут, что это не молитва?

— Шутишь? — непритворно удивился Тевкелев. — Абулхаир читать не умеет, а ты про караульных.

Забегая вперед, сообщу, что так оно и случилось — при досмотре гонца молитвенник никакого интереса не вызвал и «оной Чавбарс, освободясь от них, противных кайсак, того ж числа с тою ведомостью в Уфу и поехал». Слабы были степные караульщики против профессиональной выучки русской Тени.

Но это случится назавтра, а пока Таймас и Тевкелев, выбравшись из тальника, распрощались с купцом по фамилии Хасбулатов и долго смотрели вслед своей единственной надежде. За год Таймас практически не изменился, разве что шрамов у батыра прибавилось, а вот Тевкелева кто-нибудь из его годичной давности знакомцев мог и не признать. От богатого степенного русского посланника с пышной свитой не осталось ничего. Ни богатства, ни степенности, ни свиты. Все наносное облетело шелухой за этот год, и нынче в казахских степях обретался только матерый полевой разведчик, у которого все имущество — на нем, да в заплечном мешке, а свиты — десяток отборных проверенных воинов-тамыров.[104]

Выглядел Тевкелев весьма непрезентабельно, и дело было даже не в том, что на встречу с агентом ему опять пришлось уходить тайком, обманув приставленных караульных. Просто за год русский посланник изрядно обносился. Впрочем, его люди выглядели еще хуже. Как объяснял недавно хану сам посол, «чем оных в пище и в протчем содержать, не имею; к тому ж оные и платьем ободралися. И ежели застанем зимнее время, то оные от холоду и голоду могут помереть».

Всех своих богатств Тевкелев лишился в те первые, самые страшные месяцы, последовавшие за памятным курултаем. Это время, приблизительно до декабря прошлого года, русский посол до сих пор вспоминал с ужасом. Вот тогда его рвали по настоящему — не как козла на кокпаре, а как волки рвут отбившегося от табуна жеребенка.

С одной стороны — обнищавший после потери южных городов Абулхаир-хан, которому не давали спать спокойно тевкевские богатства. Первый раз он прислал к Тевкелеву «за пожитками» наутро после того памятного собрания, но тогда — спасибо Букенбаю — удалось отговориться. Но вот когда седой батыр, тепло попрощавшись, уехал в свой улус, жадный хан взялся за Тевкелева всерьез и потребовал уже не каких-нибудь подарков, а всего. Отдать ему все — до копеечки, до последнего рулона ткани и крайней лисьей шкурки. И Тевкелев отдал — отдал почти все, утаив только мелкие крохи да остатки. Отдал, хотя верные башкиры и требовали драться насмерть за добро, без которого им в Степи если не смерть, то жалкая участь приживальщиков. Выслушал недвусмысленные угрозы хана — и отослал наутро товары с Таймасом, лишь покаявшись дневнику — слаб, мол, человек, да «животолюбив» до крайности.

Впрочем, отдал не столько из-за трусости, сколько потому, что видел немного дальше, чем простодушные степные рыцари-башкиры. Понимал, что хан — это даже не полбеды, а только ее четверть, а настоящая беда — это рыщущие вокруг казахи из «противной партии», жестоко обиженные и жаждущие мести. А вот от них его прикрыть, кроме хана, некому.

Впрочем, недолго хан был защитой. Враги кружили окрест как волки зимой — медленно сжимая кольцо. Покусывали пока по мелочам — каждую ночь в тот месяц у посла уводили 5–6 лошадей, и вскоре от табуна не осталось ничего — ни одной головы, ни конской, ни верблюжьей. Коней сохранили только некоторые башкиры, предусмотрительно оставившие своих личных лошадей в табунах у знакомых казахов.

Но Тевкелев, при всей своей рачительности, если не сказать — скуповатости, тогда практически не обращал на это внимание. Не о лошадях речь тогда шла, а о собственной жизни. Понятно было, что однажды враги станут вокруг него со всех сторон, а потом у кого-то сдадут нервы, и он бросится первым. И тогда вся стая спущенной тетивой ринется вперед в смертельном прыжке.

В конце октября, не вынеся этой игры на нервах, Тевкелев послал к черту всю дипломатию и деликатность, и отправил гонцов к Букенбаю, хотя тот кочевал довольно далеко — в трех днях пути. Просто больше обратиться ему было не к кому. А сам «в ожидании Букенбай-батыря срубил лесу и обклался вкруг, и сел в осаде».

Тевкелев часто вспоминал как все они — башкиры, геодезисты, казаки, дворяне, даже пара ушедших от казахов русских пленных — сидели тогда за чахлым бруствером: кто с ружьем, кто с луком. Сидели в ожидании последнего боя, который уравнивает все и всех. Куда-то исчезает все разное, отличавшее — нация, образ жизни, благородство происхождения и прочая субординация. Остаются только мужчины, ждущие вместе последней битвы.

Вот только богу молились — каждый своему.

Тевкелев помнил, как «видя над собою необходимую беду, призвал к себе геодезистов и всех дворян, конных казаков, солдат, и башкирцов, и собственных своих людей, и стал их увещевать, чтоб они поступили мужественно, исполняя волю Е. И. В. так, как надлежит верным подданным, и славу б оставить добрую Российской империи, и живым бы им в руки на мучение не отдаватца».

Помнил, как начались первые нападения, пока скорее не приступы, а разведка боем, но и мелкими группами «нападали так тяшко, больше быть невозможно». Самый серьезный штурм был 3 ноября, когда русский посол со своими людьми «жестоко до утра бились». А 5-го утром пришло спасение.

Букенбай не подвел, он едва не загнал своих людей, но явился как раз вовремя, накануне развязки. И волки тут же отпрянули, мгновенно увеличив дистанцию.

Отпрянули, но насовсем не ушли, в чем вскоре пришлось убедиться.

Тевкелев, глядя вслед купцу, увозящему донесение, вспоминал ту злосчастную соколиную охоту возле Аральского моря, когда Абулхаир-хан с людьми в охотничьем азарте ускакал от Тевкелева в сторону моря на несколько верст. Вспоминал и дикие крики, с которыми неслись по степи невесть откуда выскочившие люди Сарлыбая — знатного старшины противной партии, который особенно невзлюбил русского посла и прилюдно поклялся «де кровь Тевкелева стачить иглами». А с Тевкелевым тогда было «башкирцов 10 человек с сайдаками,[105]6 человек людей Букенбай-батыря с ружеми, да 2 человека уфинских казаков», сам девятнадцатый.