Алексей Щербаков - Русская политическая эмиграция. От Курбского до Березовского Страница 46

«Через некоторое время после приезда Гапона в Женеву к нам пришла какая-то эсеровская дама и заявила, что ее хочет видеть Гапон. Условились о месте свидания на нейтральной почве, в кафе. Наступил вечер. Ильич не зажигал у себя огня и шагал из угла в угол. Гапон был живым куском нараставшей в России революции, и Ильич волновался этой встречей[48]. Ильича очень интересовало, как мог Гапон влиять на массы».

То есть, как видим, Ленин буквально места себе не находил от нетерпения. Кстати, этот мелкий эпизод очень хорошо показывает отношения в этой среде. Зашла какая-то дама из конкурирующей тусовки, договорилась о встрече… Как видим, никакой непримиримой вражды не было – несмотря на отчаянную ругань…

Но Гапон стал популярен не только в революционной среде. О нем начала писать и западная пресса. Это понятно. Это ж какой информационный повод! В столице Российской империи массовых расстрелов явно мирной демонстрации ещё не случалось. «Заклятых друзей» у России всегда имелось достаточно. А тут такое доказательство «исконно русского варварства». К тому же Гапон очень хорошо смотрелся в виде беззаветного героя. Кроме всего прочего, он являлся красивым и обаятельным мужчиной, да и говорить умел. Он ведь в России очаровывал не только рабочих – но и был вхож в светские круги, где от него тоже многие были в восторге. Особенно дамы.

И тут с полной силой расцвела одна черта Гапона – его непомерное честолюбие. Он любил славу, причем, как оказалось, в том числе – и в самых примитивных её формах. В этом с ним мог сравниться только Троцкий. Да и то не тогда, а гораздо позже.

«На rue Corraterie Гапон отстал от меня. Я обернулся. Он стоял, застывши у витрины писчебумажного магазина, очарованный, не в состоянии оторваться от своего портрета на почтовой открытке. Я не стал мешать ему. Не мог мешать – так меня поразил его вид».

Ну, прямо-таки какая-нибудь малолетняя попсовая звездочка… Кстати, описанный эпизод свидетельствует и об уровне популярности батюшки. Вообще-то в те времена печатать почтовые открытки с изображением разных «героев дня» было обычным делом. Но все-таки, чтобы кто-то вложил деньги в подобную полиграфию, требовалась очень неплохая раскрутка персонажа – а ведь телевидения тогда не было, да и Гапон являлся иностранцем. Священник-то был не артистом и даже не писателем.

Одновременно Гапон ринулся и в политическую деятельность. Тут дело вышло гораздо хуже. Дело в том, что священник был совершенно невежествен в политических вопросах. Так, его представления о социализме сводились к тезису «все люди – братья». Для эмигрантской среды этого было маловато. И уж тем более – Гапон совершенно не понимал не только идеологических различий между различными оппозиционными группировками, он даже не видел причин, по которым они конфликтуют. Ну, не укладывалось в его сознании, что у каждого – у Плеханова, Ленина, Чернова – имелась своя вынесенная и взлелеянная теория о том, как обустроить Россию. И для теоретиков, каковыми они на тот момент являлись, своя правда была очень важна.

Впрочем, у него появились за границей и сторонники. Самым преданным из них был Афанасий Матюшенко – человек, возглавивший восстание на броненосце «Потемкин». В «час икс» он оказался самым отмороженным – восстание началось с крика Матюшенко «Бей их, братцы!».

Как известно, дело там закончилось тем, что броненосец ушел в Констанцу, где и был интернирован румынскими властями. Корабль вернули России, а вот моряков не выдали. Впрочем, российские власти особо и не настаивали, у них других проблем хватало. Моряки разбрелись кто куда, а вот Матюшенко не успокоился. Он ни к какой партии не принадлежал и к идеологии относился наплевательски. То есть являлся «революционером по жизни» – такие обычно шли в анархисты. Впоследствии он вернулся в Россию, пытался заняться терроризмом и был повешен. Матюшенко разделял мнение, что все эти эмигрантские разборки – никому не нужная болтовня. И он был не один такой за границей.

Так вот, Гапон решил объединить всех эмигрантов – причем не только разных революционеров, но и либералов. Причем объединить не как-нибудь, а вокруг себя, любимого. Правда, у РСДРП, как большевиков, так и меньшевиков, довольно быстро началось с Гапоном охлаждение отношений. Причиной послужил свойственный священнику авантюризм. Ведь и «Кровавое воскресенье» было типичной авантюрой. Дескать, выйдем на улицу – глядишь, что-нибудь и получится. Возможных последствий он не просчитал. А ведь, даже не случись трагического расстрела, они могли быть очень разными… Даже такие лихие ребята, как Ленин и Троцкий, по сравнению с Гапоном смотрелись очень осмотрительными товарищами. Но, кроме эсдеков, было много и других «буревестников».

24 апреля 1905 года Гапон созвал конференцию. Тон там задавали эсеры, но присутствовали представители различных национал-социалистов (разумеется, не в нацистском понимании, а сепаратисты с социалистическим уклоном) – поляки, грузины, армяне, прибалты.

На этой конференции Гапон показал класс. Напомню, что он позиционировал себя как самый революционный революционер. Однако при этом он иногда своими заявлениями буквально ввергал собравшихся в ступор. Вот что пишет очевидец Н. Симбирский:

«Председатель Гапон к немалому ужасу собрания заявил, что бесплатная экспроприация всех земель и бесплатная раздача их крестьянам внесут лишь разврат в крестьянскую среду и совершенно дезориентируют их и обратят в сообщество и даже кучу анархистов; что надо внушить крестьянину уважение к собственности, что если наделять их землей – а это чрезвычайно необходимо – то отнюдь не бесплатно».

Это позиция вообще не революционная, а праволиберальная. Может, она в чем-то даже и правильная. Но… Даже будущие конституционные демократы были тогда в земельном вопросе более радикальными. Как это соотносилось с революционными фразами? А никак. У батюшки была полная каша в голове.

В итоге конференции было принято решение о создании общего революционного комитета, в задачу которого входило «революционное воспитание масс». Да только сразу стало понятно, что это – очередная мертворожденная структура. Именно поэтому Гапон и влез в авантюру с пароходом «Джон Крафтон». Надо ведь было что-то реально делать…

Тем более что популярность Гапона в среде революционеров стала быстро падать. Он слегка утомил своим стремлением обязательно выбиться в лидеры. Мало того. Гапон и в петербургский период своей деятельности являлся, мягко говоря, не слишком честным человеком. Священнику вообще-то лгать не положено, но Гапон полагал, что это «ложь во спасение». Вот и в своей эмигрантской деятельности он постоянно привирал. К примеру, Матюшенко Гапон рассказывал, что лично был на пароходе «Джон Крафтон». Хотя священника видели как раз тогда в совсем ином месте.

Однако в узкой эмигрантской среде такие вещи не проходили. Так, один эсер в разговоре упрекнул Гапона в том, что он одновременно клянется в верности эсерам, но продолжает поддерживать контакты с большевиками. Священник стал уверять, что давно с ними не общается. На что эсер воскликнул:

– Да я совсем недавно видел, как вы выходили из квартиры Ленина!

Это о том, что эмигрантская «прослойка тонка». Как в деревне – все друг о друге всё знают… Понятно, что в такой среде постоянно привирающий человек не пользуется уважением. Ведь эти люди были не художниками или писателями, а занимались достаточно серьезным делом.

Так что эсеры в конце концов выпихнули Гапона писать воспоминания. Кстати, этот опус был заказан вполне респектабельным французским издательством – с соответствующим гонораром.

Во время эмиграции у Гапона появилась новая черта. Дело в том, что известность приносила ещё и деньги – за интервью журналисты хорошо платили. Священник в петербургский период жизни абсолютно не отличался корыстолюбием, по крайней мере, внешне – жил в задрипанных меблированных комнатах, ходил в потертой рясе, всегда был готов дать денег нуждающемуся рабочему. А тут он почувствовал вкус к хорошей жизни. Гапон отметился рядом романов со светскими красавицами, стал наведываться в Монте-Карло. Такие развлечения требуют изрядных денег. А ведь Гапон дураком не был, он прекрасно понимал, что его слава проходит. Революционеры на него стали косо посматривать, а интерес прессы проходит еще быстрее.

«За границею Гапон к сентябрю уже „надипломатичнился“, так изолгался, что не только какая-либо политическая деятельность, но и само существование его в эмигрантской среде сделалось невыносимым. Его авторитет упал здесь до нуля, а бешеное честолюбие по-прежнему не позволяло жить спокойно, никого и ничего не возглавляя».

Что же, дело обычное. Слава – это вроде наркотика. Человеку, который был «звездой», очень трудно вернуться к обычной жизни. Это хорошо видно на примере артистов и эстрадных музыкантов. Гапон же обладал, скорее, артистическим темпераментом. Возможно, ему надо было идти в актеры…