Россия на распутье - Фрэнсис Фукуяма Страница 47

чем-то несовершенны, и это несовершенство постоянно будет подталкивать людей к желанию сменить режим на что-нибудь другое. Не можем ли мы, по всем перечисленным причинам, отнести то же самое к современной демократии? Следуя Аристотелю, мы могли бы постулировать, что общество последних людей, состоящих только из желания и рассудка, будет сменяться первыми людьми, ищущими только признания, и обратно, и так до бесконечности.

И все же эти две опорные колонны вряд ли равны друг другу. Ницшеанская альтернатива заставляет нас полностью разорвать с той частью души, что ведает желаниями. Последнее столетие показало нам страшные последствия попыток пробудить необузданную жажду признания, потому что в нем мы уже в некотором смысле испытали «безграничные войны», предсказанные Ницше.

Толпы, требовавшие войны в августе 1914 года, получили жертвы и опасности, которых хотели, и даже куда больше. Последующее течение Великой войны показало, что каковы бы ни были положительные вторичные эффекты войны в смысле структуры общества, они полностью задавлены ее разрушительными последствиями первого порядка. В двадцатом веке риск жизнью в кровавой битве полностью демократизировался. Он уже не отмечал исключительные натуры, а стал опытом, навязанным массам мужчин, а потом — и массам женщин и детей. Он вел не к удовлетворению признания, но к безымянной и бессмысленной смерти. Никак не пробуждая творческие способности, современная война подорвала народную веру в такие понятия, как храбрость и героизм, и выпестовала глубокое ощущение отчуждения и распада личности у тех, кто ее испытал. Если людям будущего наскучат мир и процветание и они станут искать новой тимотической борьбы и трудностей, последствия обещают быть еще более ужасными, потому что сейчас есть ядерное и иное оружие массового поражения, которое может убить миллионы людей мгновенно и анонимно.

Барьером на пути возрождения истории и возвращения первых людей стоит внушительный Механизм современной науки, который мы описали во второй части нашей книги; Механизм, приводимый в движение неограниченным желанием и управляемый рассудком.

Такие переломы оказались возможными в конкретные моменты в конкретных местах, например, когда такие страны, как Германия или Япония, жертвовали собой ради национального признания, — но сомнительно, может ли весь мир в целом совершить такой перелом достаточно надолго. Германией и Японией двигало желание навязать признание своего превосходства в войнах первой половины двадцатого века, но при этом они считали, что защищают свою экономику, завоевывая себе неомеркантилистское Lebensraum (Жизненное пространство (нем.) или «сферу сопроцветания».

Последующий опыт показал обеим странам, что экономической безопасности куда проще было бы достичь либеральной свободной торговлей, чем войной, а путь военных завоеваний для экономических ценностей полностью деструктивен.

* * *

Если верно, что исторический процесс покоится на двух колоннах-близнецах — желании и рациональном признании, и что современная либеральная демократия есть политическая система, наилучшим образом и, в каком-то смысле, сбалансированно удовлетворяющая обе эти потребности, то, по-видимому, основной угрозой демократии будет наше непонимание того, что на самом деле поставлено на карту. Потому что, хотя современные общества развились до демократических, современная мысль зашла в тупик и не может прийти к согласию о том, что составляет суть человека и его специфическое достоинство, а потому не может определить права человека. Таким образом открывается путь к преувеличенным требованием признания равных прав с одной стороны, и к высвобождению заново жажды признания — с другой.

Эта путаница мысли может произойти, несмотря на то, что история движется в согласованном направлении рациональным желанием и рациональным признанием, и несмотря на то, что либеральная демократия в реальности дает наилучшее возможное решение проблемы человека.

Возможно, что если события пойдут так, как шли в последние несколько десятков лет, идея универсальной и направленной к либеральной демократии истории станет более приемлемой для людей, и релятивистский тупик современной мысли в каком-то смысле разрешится сам. То есть культурный релятивизм (европейское изобретение) кажется приемлемым для нашего столетия, потому что впервые Европа оказалась вынужденной всерьез встретиться с неевропейскими культурами в процессе колониализма и деколонизации. Многие из событий последнего века — упадок моральной самоуверенности европейской цивилизации, подъем третьего мира, возникновение новых идеологий — способствует укреплению веры в релятивизм. Но если со временем все больше и больше стран с различающимися культурным и историческим наследиями пойдут одинаковыми долговременными путями развития, если будет наблюдаться постоянная конвергенция институтов, управляющих обществом в наиболее передовых странах, и если гомогенизация человечества будет в результате экономического развития продолжаться, то идея релятивизма может показаться куда более странной, чем сейчас. Потому что очевидное различие «языка добра и зла» народов окажется несущественным фактом на этой конкретной стадии их исторического развития.

Человечество будет казаться не тысячей цветущих побегов на стольких же различных растениях, а длинной цепью фургонов на одной дороге. Некоторые будут двигаться к городу быстро и резко, другие встанут на отдых в прерии, а то и застрянут в колее на горном перевале. Некоторые будут подожжены при нападениях индейцев и брошены на дороге. Кое-кто из погонщиков, оглушенный битвой, потеряет чувство направления и какое-то время будет гнать фургон не туда, а в паре-другой фургонов народ устанет от езды и решит встать постоянным лагерем, вернувшись для этого назад в удобное место. Еще кто-то найдет объездные пути, ведущие туда же, куда и главная дорога, хотя окажется, что для перехода через последнюю горную цепь придется выезжать на тот же перевал. Но подавляющее большинство фургонов медленно будет продвигаться к городу, и почти все они в конце концов туда приедут. Фургоны все подобны друг другу: пусть они выкрашены по-разному и сделаны из разных материалов, у каждого четыре колеса и лошади в запряжке, а внутри сидит семья, которая надеется и молится, чтобы путешествие окончилось благополучно. Очевидную разницу в положении фургонов не следует считать за отражение перманентных и неизбежных отличий между людьми, которые в них едут, а лишь следствием разных позиций, которые они занимают на дороге.

Александр Кожев считал, что в конечном счете история сама докажет свою рациональность. Имеется в виду, что въедет в город число фургонов достаточное, чтобы любой разумный человек, поглядев на ситуацию, согласился, что было только одно путешествие и только одно место назначения. Сомнительно, чтобы сейчас мы уже достигли этого момента, потому что, несмотря на недавнюю всемирную либеральную революцию, доступные нам свидетельства о разбредании фургонов не дают возможности сделать такое заключение.

Не можем мы и в окончательном анализе сказать: если большая часть фургонов доберется до города, не выйдет ли так, что их пассажиры, оглядев новые места, решат предпринять еще одно, и более дальнее, путешествие?..