Джузеппе Боффа - История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг. Страница 5

В трудах историков и воспоминаниях участников событий велся спор: имелся ли вообще советский оперативный план на случай агрессии. Из мемуаров наиболее авторитетных авторов следует, что такой план существовал. Но, будучи разработан с опозданием, он был мало известен даже командирам весьма высокого ранга и имел существенные недостатки[66]. Главный из них состоял в том, что не была предусмотрена возможность внезапного нападения крупными силами. Несмотря на опыт, уже продемонстрированный в Европе, и несмотря на то, что Сталин уже в 1936 г. высказал мнение, что войны «теперь не объявляются, а просто начинаются»[67], советские руководители в своих расчетах исходили, скорее, из традиционной схемы начала военных действий: с предъявления ультиматума, /19/ пограничных стычек, применения войск прикрытия, обеспечивающих время для проведения мобилизации и развертывания основных сил. (Жуков утверждает, что Генеральный штаб не имел ни малейших сведений о плане «Барбаросса», хотя не исключает, что разведка знала о нем.) В сочетании с наступательной теорией эти ошибочные представления явились причиной размещения складов слишком близко к границе[68]. Не менее серьезные последствия повлекла за собой другая ошибка. Генеральный штаб предвидел, что в случае возможного вторжения главный удар противника будет нанесен к северу от белорусского Полесья, то есть в направлении Москвы. Так в дальнейшем и произошло. Сталин был убежден, что удар будет наноситься в южном направлении, по Украине с ее природными богатствами. Оперативный план был переделан в соответствии с этим ошибочным прогнозом[69].

Но и из мероприятий, намеченных планами, далеко не все осуществлялись своевременно. В период с апреля по июнь 1941 г. напряжение все больше возрастало, атмосфера становилась все более тревожной. Чтение донесений, которые посылались тогда пограничниками, оставляет глубокое впечатление: в них говорилось о сосредоточении германских войск, участившихся полетах немецких самолетов[70]. В конце апреля — начале мая в Москву поступали многочисленные сигналы, говорившие о близости дня нападения. Пожалуй, самым важным среди таких донесений был доклад Рихарда Зорге, знаменитого советского разведчика, работавшего в германском посольстве в Токио. В докладе содержались все основные сведения о плане нападения[71]. К этому периоду относятся столь же встревоженные донесения советских военных атташе в Германии и во Франции (при правительстве Виши): Воронцова и Суслопарова. В Берлине типографский рабочий-коммунист передал советским дипломатам русско-немецкий разговорник, составленный специально для оккупационной армии, не оставлявший сомнений насчет намерений германского правительства[72]. В июне развертывание нацистских войск в основном было закончено. С середины месяца они начали выдвигаться на исходные позиции. По другую сторону границы советские солдаты могли слышать гул моторов по ночам и наблюдать, как делаются проходы в минных полях[73]. Возможность начала войны со дня на день открыто обсуждалась в дипломатическом корпусе Москвы; об этом же говорили люди, приезжавшие из Германии. Слухи и предположения циркулировали в международной прессе.

Горький сюрприз нападения

Шестого мая Сталин возглавил правительство, оставив Молотову пост заместителя Председателя Совнаркома и Наркомат иностранных дел. Вплоть до этого момента Сталин управлял страной просто в качестве Генерального секретаря партии. Мотивы решения так и не были преданы гласности, но сам по себе этот акт был воспринят как /20/ признак серьезности обстановки. Неожиданное событие несколько дней спустя вновь обострило подозрения Сталина насчет англичан: заместитель Гитлера Гесс бежал в Шотландию и, отдавшись в руки англичан, объявил, что привез с собой мирные предложения. Гитлер объявил его сумасшедшим. Московские руководители усмотрели в этом эпизоде новую попытку сговора у них за спиной[III.

До самого последнего мгновения Сталин остался слепо верен схеме, по которой рассматривал все события. Он предпринял некоторые примирительные шаги в направлении немцев и прибег к дипломатическому зондажу с целью побудить их высказать свои претензии. Самым известным из усилий такого рода было сообщение ТАСС от 13 июня, опубликованное как раз в тот момент, когда слухи о русско-немецком конфликте стали особенно настойчивыми. Этот ныне знаменитый документ приписывал распространение тревожных слухов британским источникам и заверял, что Германия соблюдает пакт 1939 г. так же неукоснительно, как СССР, «ввиду чего» следует считать лишенными оснований сведения о ее намерениях напасть на Советский Союз. В сообщении говорилось также, что из Берлина не поступило предложений о новых соглашениях, «ввиду чего» никаких переговоров на этот счет не могло быть. В общем, речь шла о предложении немцам выдвинуть требования и начать переговоры. Германская печать полностью игнорировала его. У советской же общественности и военных сообщение вызвало двойственное впечатление: не развеяв сомнений, оно как бы давало некоторые гарантии[74].

Были приняты меры предосторожности, но совершенно недостаточные. С середины мая несколько армий было выдвинуто из внутренних округов в районы, прилегающие к западной границе. Речь шла о дивизиях неполного состава, укомплектованных по штатам мирного времени. Число военнослужащих было доведено до 5 млн., но их вооружение оставляло желать лучшего. Вместе с тем командующим было запрещено размещать войска поблизости от границы, на возможной линии огня[75]. Когда 14 июня Тимошенко и Жуков рекомендовали Сталину принять более энергичные меры, то в ответ услышали: «Вы предлагаете провести в стране мобилизацию... Это же война! Понимаете вы это оба или нет?!»[76] В самые последние дни отдельные командующие проявили смелую инициативу: генерал /21/ Кирпонос на Украине передвинул дивизии ближе к западу, генерал Кузнецов приказал ввести затемнение в прибалтийских городах. Оба получили строгие выговоры и вынуждены были отменить собственные распоряжения[77]. Дошедшие до нас воспоминания участников тех событий расходятся в оценке отдельных решений руководства, но совпадают в изображении основных моментов морального состояния вооруженных сил: общая встревоженность, неуверенность и замешательство из-за противоречивых приказов; ожидание нападения и в то же время глубокая неподготовленность к нему, ибо никто не верил, что война уже у порога[78]. Гражданское население со своей стороны пребывало в еще большем неведении.

Так события подошли к кануну 21 июня. Сведения становились час от часу тревожнее. Уже на протяжении нескольких дней германское посольство в Москве эвакуировало весь недипломатический персонал и жгло секретные документы. Немецкие суда покидали советские порты, не закончив погрузки. Сталин и Молотов сделали последнюю попытку завязать переговоры с Берлином. Советскому послу было поручено встретиться с Риббентропом и вручить ему ноту, в которой после выражения протеста по поводу враждебных актов со стороны нацистов предлагалось провести новое рассмотрение советско-германских отношений. Гитлеровский министр уклонился от встречи. Молотову пришлось лично вызывать посла Шуленбурга с целью попытаться завязать переговоры. «В чем заключается недовольство Германии в отношении СССР, если таковое имеется?» — спросил он[79]. Шуленбург не в состоянии был дать ответ.

Советские источники отмечают, что в последние часы перед началом агрессии два немецких перебежчика принесли сведения об атаке, которая вот-вот должна была начаться[80]. Рассказ третьего, судя по описаниям, был наиболее обстоятельным. Тимошенко и Жуков предложили привести войска всех приграничных округов в полную боевую готовность. Сталин счел такое решение «преждевременным»; он не хотел «сеять панику» и еще надеялся разрешить конфликт «мирным путем». Он утвердил поэтому более осторожную директиву, объявлявшую возможным «внезапное нападение». Но в первых же пунктах директивы тем не менее повторялось, что не следует «поддаваться ни на какие провокационные действия». Далее следовали другие распоряжения: занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе, рассредоточить и замаскировать авиацию, привести в боевую готовность войска и противовоздушную оборону. Без особого разрешения никаких других шагов предпринимать не следовало. Директива была передана после полуночи[81].

Было уже поздно. В 3.30 со всех сторон стали поступать сообщения о воздушных налетах на советские города. Некоторые руководители (в точности известно о Маленкове и Мехлисе) не хотели верить этим отчаянным сигналам[82]. Сталин, который незадолго до этого лег спать, был разбужен телефонным звонком Жукова. Час спустя в Кремле собрались все члены Политбюро. Молотов вызвал германского /22/ посла. Телефоны звонили не переставая: из приграничных округов сообщали о том, что и сухопутные войска нацистов во многих точках перешли в наступление, и просили инструкций. Вернувшись после встречи с Шуленбургом, Молотов произнес только: «Германское правительство объявило нам войну». «Наступила длительная, тягостная пауза», — комментирует Жуков[83].