Генрих Волков - У колыбели науки Страница 5

Верхом своего «творчества» в науке такое мышление полагает схематизацию уже добытых результатов в набор догматов, конструирование закостенелых — вечных и неизменных принципов и систем, сквозь ячейки которых, как сквозь сито, отсеиваются все «противоречащие» факты и выводы. Дескать, тем хуже для фактов! Загадки противоречия и парадоксы природы, вместо того чтобы вдохновить на поиск, пугают его. Оно прячется от них под крыло привычных и утешительных сентенций: «Сие есть таинство, и постичь его никому не дано», «Таков промысел божий», «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».

Надо сказать, что филистерская мысль в науке отнюдь не страдает самокритичностью. Напротив, она прикрывается выспренними и благозвучными фразами. Приверженность догмам для него — это «верность науке», бесплодность — это «научная скромность», а склонность идти на компромиссы и трусость мысли — это, конечно, «научная трезвость»!

Гегель довольно язвительно и остроумно высмеял такого рода «трезвость» в научном познании. Когда мы трезвы, то мы жаждем. Но не так ведет себя «трезвая мысль». У нее, оказывается, особый талант и ловкость. Она трезва, и она не жаждет истины, ее сытость непреходяща, она самодовольна и самоуспокоенна. Тем самым «трезвая мысль» выдает себя с головой и показывает, «что она является мертвым рассудком, ибо лишь мертвое воздерживается от еды и питья и вместе с тем сыто и таковым остается. Физически же живое, подобно духовно живому, не удовлетворяется воздержанием и является влечением, переходит в алкание и жажду истины, познания последней, непреодолимо стремится к удовлетворению этого влечения…»[9] И не эту ли рассудочную трезвость имел в виду Омар Хайям, когда писал, что она есть «источник мыслей бесплодных»?[10]

«Трезвость», половинчатость в науке, трусость перед результатами собственной мысли — это те качества, которые бичевали в своих работах великие диалектики — Маркс, Энгельс, Ленин. Они высмеивали тот филистерский подход к науке, когда человек озабочен не поисками истины, а тем, как бы это не причинило ему неудобства. Он боится делать неизбежные выводы из наблюдаемых фактов, боится без оглядки следовать логике самих вещей, невзирая ни на какие посторонние науке соображения.

Я приведу слова Маркса, адресованные подобным ученым мужам. Это слова хлесткие, как удар бича, как звук пощечины. «Человека, стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая почерпнута не из самой науки (как бы последняя ни ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке внешними для нее интересами, — такого человека я называю «низким»[11].

Низкими людьми называл Маркс фальсификаторов и сикофантов от политической экономии вроде Мальтуса, Рошера, Бастиа. «Низость мысли» попа Мальтуса, считал Маркс, проявляется в его научных занятиях, «в тех полных оглядок, а не безоглядно смелых, выводах, которые он делает из научных предпосылок»[12].

Целую галерею «ученых дураков», безнадежных педантов, доктринеров и филистеров, подвизающихся на ниве марксизма, вывел и высмеял в своих произведениях Ленин.

Вот один из них — австрийский социал-демократ Отто Бауэр. Он — «милейший добряк, который, вероятно, представляет из себя добродетельнейшего отца семейства, честнейшего гражданина, добросовестнейшего читателя и писателя ученых книг», в том числе книг о классовой борьбе, гражданской войне и грядущей пролетарской революции. Но Бауэр обнаружил «натуру педанта и филистера», когда пролетарская революция стала в России фактом. Он принялся поливать бушующую революцию «маслицем реформистских фраз».

В чем же дело? Этот педант, пишет Ленин, «твердо заучил (педанты не умеют думать, они умеют запоминать, могут затвердить), что теоретически возможна экспроприация экспроприаторов без конфискации. Он всегда это повторял. Он это заучил. Он знал это наизусть в 1912 году. Он по памяти повторил это в 1919 году»[13].

В отношении подобных марксистов, иронически заметил в другом месте Ленин, Маркс повторил бы, вероятно, приведенную им однажды цитату из Гейне: «Я сеял драконов, а сбор жатвы дал мне блох»[14].

Люди, воспитанные в жестких рамках технических наук, обычно с трудом воспринимают философский способ исследования, где отсутствуют математические формулы, схемы и чертежи. Их идеалом является окончательная истина, четкое и однозначное решение, которое можно математически измерить, экспериментально «прощупать», реализовать в предметных конструкциях. Того же естественники требуют и от философии.

В последние годы назойливо начинает мелькать на трибунах симпозиумов и конференций самоуверенная фигура этакого изобличителя «умозрительных» философских методов. Нет, он не против философии. Он лишь ратует за ее действенность. Он считает, что философия должна стать «логарифмической линейкой» исследователя. Давать четкие, однозначные, алгоритмизуемые результаты. Говорить непротиворечивым языком цифр, схем, математических символов, формул. Должна накладывать на объекты исследования не «туманно-зыбкие» категории, а аппарат строгих логико-математических структур, матриц, моделей. И тогда решать теоретические проблемы будет почти так же просто, как щелкать на арифмометре. И уже всерьез читаются в некоторых институтах спецкурсы лекций под «скромными» названиями: «Как делать открытия?» или «Технология производства новых теорий». Берешь проблему как некую металлическую болванку, подбираешь к ней соответствующий методический инструментарий и, сообразуясь с описанной процедурой и последовательностью логических операций, делаешь очередное открытие… открытие, что таким образом проблему можно лишь оболванить, но не решить.

Философское исследование имеет свою специфику, несводимую к методологии естественных наук, а в определенном отношении и прямо противоположную ей. Философия имеет право на существование, имеет смысл только благодаря тому, что она противостоит как антипод формализуемому аппарату «точного» исследования, что она дополняет его качественно иными средствами познания. Философия призвана разрабатывать методы умозрительного, неформализуемого мышления, протекающего на самом высоком уровне теоретического обобщения.

А отсюда определенные требования и к изучению философии. Ту или иную частную науку можно постигнуть по готовым результатам, достигнутым ею, по своду уже сформулированных закономерностей, выводов, теорем, формул. К овладению философским образом мышления таким путем не пробьешься.

Тем не менее на практике, к сожалению, философии нередко учат как сумме готовых, раз и навсегда данных выводов. Она преподносится как свод всеобщих законов, черт и категорий, давно найденных, установленных, облеченных в дефиниции, словно отлитые из стали, которые остается только заучивать да иллюстрировать все новыми примерами из всех областей природы, общества и мышления.

Еще В. И. Ленин, выступая на III съезде комсомола, предостерег против «облегченного» изучения марксизма. Те, кто сводит изложение философии к перечню законов и сумме примеров, их подтверждающих, тем самым выхолащивают ее существо. Самое печальное заключается в том, что такого рода «облегченное» преподавание воспитывает, с одной стороны, начетчиков, педантов, догматиков, которые постигают не дух, а мертвую букву теории, а с другой стороны — скептиков, нигилистов, которые при первой же трудности поворачиваются к философии спиной.

Упрощенный подход к изучению философии часто имеет своим результатом то, что общие философские положения легко догматизируются, перерождаются из знания в слепую веру, и тогда орудие познания может превратиться в свою противоположность.

Когда пунктирно намеченное, гипотетическое знание превращается, по ироническому выражению Ленина, в «общеобязательную философско-историческую схему»[15], в абсолютные и непререкаемые истины, их глашатаи — в обожествленные кумиры, то мы сталкиваемся, так сказать, с «философской религиозностью», ничего общего не имеющей с подлинной философией. Для диалектической же философии, по словам Энгельса, нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит сна печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему[16].

Теоретические «догматы веры» отпугивают ученого. Однако, оттолкнувшись от Сциллы философского догматизма, он тут же рискует вдребезги разбить корабль своих исканий о Харибду эмпиризма, позитиризма и других философских построений худшего сорта.

История науки изобилует примерами того, что даже самые талантливые исследователи оказывались не на высоте, когда становились рабами философского нигилизма.