Геннадий Седов - Юсупов и Распутин Страница 5

Наскоро одевшись, они бегут вниз по лестнице. Стоят, завороженные, у фонтана возле мраморных химер, на головы которых сыплется с небес золотой дождь.

На третий день празднеств случилось непонятное: родители с прибывшими родственниками о чем-то совещались, запершись в кабинете отца, гости спешно отъезжали, прислуга шепталась по углам о каком-то ужасном происшествии на Ходынском поле. Уже вернувшись в Петербург, из обрывков взрослых разговоров он узнал: на одной из московских окраин власти устроили в честь коронации нового монарха гулянье для простого люда с аттракционами и раздачей подарков. Место выбрали неудачно: на изрытый рвами и канавами пустырь устремились за дармовым подношением (полфунта колбасы, сайка, пряник, леденцы и орехи) сотни тысяч горожан. Давка была невероятная, люди пробовали вырваться наружу, спотыкались, падали – по их головам несся обезумевший человеческий вал.

– Бают, полторы тыщи отдали Богу душу, – качал головой лакей Иван. – Покалечено невиданно.

Он задумывался. Нестись за полуфунтом колбасы и леденцами невесть куда? Не укладывается в голове! Вспомнился отчего-то курьезный случай, свидетелем которого ненароком оказался. Матушка принимала в доме бывшего проездом в Петербурге китайского министра. Вышла к гостю в платье абрикосового цвета с собольей оторочкой и пандане с бриллиантовым колье – красивая, глаз не оторвешь! Под конец обеда двое сопровождавших министра слуг с черными лоснящимися косицами приблизились к нему, низко кланяясь, – один с серебряным тазиком, другой с павлиньими перьями и цветастым полотенцем. Министр, взяв из рук слуги перо, пощекотал им себе в горле и на глазах у изумленных сотрапезников изрыгнул съеденное в тазик. Матушка в ужасе обернулась с сидевшему рядом дипломату, долго жившему в Поднебесной.

«Княгиня, – шепнул он ей, – считайте, что вам оказана величайшая честь. Своим поступком китайский гость дал понять, что отведанные им кушанья были восхитительны и он готов еще раз у вас отобедать»…

– К ужину зовут! – отрывает его от мыслей отворивший дверь в комнату старший камердинер.

Он бежит по переходам, врывается в столовую.

– Это еще что такое? – в гневе приподнимается с кресла батюшка.

Сидящий в дальнем конце стола брат показывает, выразительно жестикулируя, себе на щеки.

Боже, он забыл, кажется, стереть румяна, которыми намазался от нечего делать у себя в комнате.

– Марш в ванную! – гремит голос родителя.

Очередная воспитательная беседа в отцовском кабинете. Что, позвольте спросить, с ним происходит? Эти постоянные сумасбродства, чудачества? Переодевания, возня с бабскими нарядами? Брат студент университета, а он? Ленив, капризен. Хватит воображать себя нежным растением, прятаться под матушкину юбку! Завтра же едем поступать в военную школу! Свободен!

Словами отец не бросается: на следующий день его везут экипажем в Павловское кадетское училище. В трехэтажном здании на Большой Спасской – переполох: адъютант его высочества великого князя Сергея Александровича генерал-лейтенант от инфантерии Юсупов предпочли именно их прославленное заведение другим, привезли самолично младшего сына для поступления!

В вестибюле с портретами знаменитых воспитанников на стенах их встречает начальник училища, ведет парадной лестницей в кабинет. Непродолжительный разговор:

– Так точно… Ясно, ваше превосходительство… Надеюсь, Феликс станет образцовым кадетом… Вот, извольте: перечень предметов, по которым необходимо сдать экзамены… Ждем. Честь имею!

Черта лысого станет он военным! На первом же вступительном экзамене по Закону Божьему поспорил нарочно с батюшкой. Тот велел ему назвать чудеса Христовы.

– Накормил пять человек пятью тысячами хлебов, – молвил он без запинки.

– Не торопитесь, пожалуйста, – попросил батюшка, решив, что он оговорился. – Итак?

– Я же сказал, святой отец (его, по обыкновению, несло). Накормил пятерых голодных пятью тысячами хлебов.

– Пятерых пятью тысячами?

– Именно так.

В ведомости против графы «Закон Божий» батюшка поставил ему выразительный «кол», в приеме в училище, как он и надеялся, ему отказали. Отцовского гнева, слава богу, удалось избежать: родитель отбыл куда-то в срочном порядке с великим князем на инспекторскую проверку. Сердобольная матушка воспользовавшись моментом, отдала его на учебу в знаменитую классическую гимназию Гуревича. Упредила, зная его характер, повторение конфуза в кадетском училище: уговорила директора принять сына в порядке исключения без вступительных экзаменов.

Одно из важных событий, повлекших за собой его новое положение гимназиста, – сближение с Николенькой. Долгое время старший брат даже если его и замечал, то относился как к досадному явлению, которое, хочешь, не хочешь, а надо терпеть. Перемена в отношениях произошла незаметно, оба словно бы прозрели, обнаружив рядом существо близкое тебе по духу, устремлениям, характеру. В один из дней он готовился к экзамену по истории, сидел обложенный тетрадями и учебниками, Николай заглянул к нему в комнату. Справился о чем-то, они разговорились и просидели беседуя до середины ночи.

Родная кровь – не всегда родная душа. Николенька был родной душой. Открытый, порывистый, не терпевший скуки. Увлекался театром, писал картины, музицировал, сочинял романсы. Рассказы его, которые он печатал под псевдонимом «Рокотов», отметил Лев Толстой, подчеркнув несомненную одаренность автора. Был первой ракеткой России по лаун-теннису, разгромил при стечении публики в Царском Селе пожелавшего сразиться с ним государя, также увлекавшегося пришедшим с английских островов зажигательным видом спорта.

У них оказались общие интересы, оба похоже смотрели на жизнь в родительском доме, которая, при всех ее привлекательных сторонах, была, тем не менее, однообразной, рутинной, не отвечала молодым их устремлениям, живому характеру, склонностью к опасным приключениям, озорству.

У брата – любовница Мария Головина, которую он зовет Муня. Отчаянная, плюющая на условности. Он стал завсегдатаем их потайной квартирки с самоваром, водкой и закуской на столе, в которую набивались по вечерам приятели Николая: студенты университета, артисты, веселые девицы. Дурачились, рассказывали анекдоты, пели под гитару. Напившись однажды, решили продолжить гульбу у цыган. Собираясь, он высказал опасение, что в гимназическом мундире, в котором обязан был ходить, ни в одно веселое заведение, не говоря о цыганах, его не пустят.

– А мы вас девушкой нарядим! – вскричала Муня. – Вы страсть как миловидны!

Сказано – сделано. Нарядили с хохотом из Муниного гардероба, накрасили – родная мать не узнает!

Ехали достаточно долго несколькими экипажами до Новой Деревни, где жили особняком цыгане, пили по дороге из горлышек «Клико». Ввалились гурьбой в ярко освещенный зал с диванами вдоль стен, креслами, столиками в несколько рядов.

Первый в его жизни вечер у цыган! Впечатлений – через край, невозможно описать!

В помещение входили, смеясь, диковато-красивые женщины в широких юбках в оборку и с шалями на плечах, следом с гитарным перезвоном молодцы в кафтанах и красных сапожках. Тонколицый кудрявый парень запел – бедово, с надрывом, «Из-за-а ду-уб-аа, из-под вя-аа-за-а», песню мощно подхватил хор, пошла пляска с выкриками, ударами в ладоши, щелканьем каблуков. Звон гитар и цимбал, кружение цыганских чаровниц со смуглыми грудями в вырезах платьев, песня за песней – распевным, слаженным многоголосием: «Застольная», «Ах вы, сени мои, сени». «Не бушуйте вы, ветры буйные!», страстная, на грани отчаяния «Рубашонка худо рваная» о незадавшейся жизни, с нотами невыразимой вселенской скорби, после которой – пропади все пропадом! – только в омут головой!

К столику подошла с серебряным подносом, уставленным бокалами с шампанским, молодая цыганка, поклонилась. Они с Николенькой бросают на стол кредитки, берут по бокалу, чокаются, пьют. Он смотрит с нежностью на брата, по нарумяненным его щекам текут слезы, он их не стыдится – наполнен до краев чарующей сладкой грустью, желанием любить, быть любимым…

С памятного вечера у цыган началась его взрослая двойная жизнь. Днем – прилежный гимназист, ночью – наряженная Муней, готовая к приключениям смелая дама.

На летние каникулы они с Николаем поехали в Париж, остановились в «Отель дю Рэн» на Вандомской площади, в комнатах первого этажа, что при образе их жизни было чрезвычайно удобно – в любое время суток, чтобы попасть к себе, не надо пересекать вестибюль: шагай смело через окно!

Катались на паровом катере по Сене, гуляли по бульварам, ездили в Версаль. Вечерами – театры, варьете, кафешантаны с танцорками и певичками. Что ни день, приходило письмо от матушки: переживала, как любила она выражаться, что они «легкомысленничают», не следят за здоровьем, ленятся писать.