Евгений Марков - Русская Армения Страница 5

Редкая местность нравилась мне так своими свежими красотами, своим разнообразием и прелестью, как эта ничем не расхваленная, почти не посещаемая путешественниками, стоверстная долина Акстафы. Будь она в западной Европе, о ней давно бы протрубили уши туристам всякие путеводители, фотографии и альбомы, ею бы ездили любоваться, как прославленными долинами Швейцарии и Тироля.

Шоссе тут везде бежит широко и полого, без крутых подъемов, без опасных обрывов. Везде на первом плане чудные, редкостные деревья огромного роста. На голых скалах и стенах торчат отвесно характерные, словно свитые из стальных канатов, узловатые туйи с такою же серою хвоею, по виду совсем каменные деревья, естественная поросль этой каменной почвы, с которою они, кажется, сделаны из одного материала. Здесь, впрочем, все вообще деревья чрезвычайно узловаты, с огромными бородавчатыми наплывами, все извиты и перекручены, словно их ссучивала в жгут чья-нибудь богатырская рука.

Деревни становятся очень редки. Кое-где рассеяны грибками стожки сена, уставленные на деревянных помостах аршина 2 и 2 1/2 от земли, чаще всего между трех, четырех высоких дубов, чтобы не щипал их скот, свободно бродящий по горным лесам, и не сносили со скатов потоки дождевых вод.

Река Акстафа, вся в камнях и порогах, красиво вьется у подножия этих живописных лесных стен… Юг дает себя знать: уже самый конец октября, мы забрались теперь изрядно высоко, а все-таки совсем тепло, и снежок белеет только на очень высоких горах, выглядывающих своими макушками из-за лесных гор.

Местечко Дилижан — в роде маленького городка; ряды армянских лавок, мельницы, почта, телеграф, сберегательная касса, много очень своеобразных и красивых деревянных домов с разными галерейками в два яруса, совсем новая церковь и, вдобавок ко всему, внизу, у речки — целый отдельный городок каменных корпусов — казармы ардаганского полка. Оттого, верно, и такое обилие капустников по речной низине. Дилижан — весь в садах, в купах деревьев, весь на скалах и обрывах; он напоминает живописные немецкие городки, спрятанные в лесных ущельях. Отсюда дорога уже идет по гораздо более тенистому и суровому дилижанскому ущелью. Горы надвигаются ближе, кажутся выше и грознее; дорога забирается со дна долины, где до сих пор она метала справа налево и слева направо свои длинные, пологие петли, высоко наверх, через чудные леса, над глухими зелеными пропастями. Везде превосходные мосты и превосходное широкое шоссе, так что все время, до самого перевала, на высоте 7.124 футов, коляска наша поднимается рысью. Впрочем, и сам Дилижан лежит уже довольно высоко — 4.200 футов над морем. Одно жаль, что, несмотря на паровые катки, которые я видел в разных местах, свеже-насыпанный щебень укатывается, главным образом, не этими катками, а колесами злополучных проезжих, что немало затрудняет подъем и раздражает нервы.

Мы выехали из Дилижана в четыре часа дня, но солнце почти мгновенно провалилось за горы, как это обыкновенно бывает в горных странах, и нас сразу охватили сумерки. Рог молодой луны, по счастью, поэтически глядел на нас с потускневшего свода неба, высоко над горами, и хотя немного освещал нам путь с шести часов, однако, стало совсем смутно, и резкие завороты на всем разбеге тяжелой коляски над зияющими кругом многоярусными безднами, края которых скорее чуялись, чем виднелись в облачных туманах наступавшей ночи, — вызывали несколько жуткое чувство, тем больше, что далеко не над всеми обрывами поставлены ряды каменных столбов, оберегающих экипаж от падения в пропасть. Красный огонек в далекой лесной чаще преследовал нас, как подозрительный глаз таинственного сторожа этих диких дебрей, мигая нам то высоко сверху, то вровень с нами, то глубоко внизу, смотря по тому, спускалась ли или карабкалась вверх наша дорога. Снега тоже видны нам сначала высоко и далеко над нашими головами, чуть не в самых небесах, потом глядят наравне с нами глаза-в-глаза, отделенные только темными провалами бездны, потом уже около нас самих, а там, смотришь, и гораздо ниже нас, где-то на дне пропасти…

Петли шоссе здесь так часты и остры, что идут почти параллельно самим себе, чтобы смягчить и сделать мало заметным крутой подъем; кажется, будто по десяти раз проделываешь все одну и ту же дорогу и поминутно идешь навстречу самому себе.

— Как же вы тут зимою ездите, почту возите? — спросил я ямщика.

— Зимою тут дюже плохо! — отвечал бородач. — Снегу столько, что столбов не видно; в метель или в темную ночь того и гляди, в овраг свалишься, особливо в тяжелом экипаже. Бывает, что и опрокидываются, и дорогу теряют; да и летом, в темные ночи, тоже несчастья случаются.

— А насчет шалостей тоже, небось, частенько бывает?..

— Это вы про воров или разбойников!?.. Нет, Бог миловал, насчет этого у нас спокойно… Ездим же вот мы каждоденно в одиночку, на обратных, и в ночи темные, и в непогоду; лежишь себе, спишь, — а ничего, никто не трогает… Баловаться тут не балуются…

Спуск с перевала в Семеновку очень короткий. Не успели оглянуться — очутились внизу. Почему-то здесь стало гораздо холоднее, чем наверху, так что пришлось укутаться, сверх пальто, еще в пледы. Вероятно, это объясняется более открытою местностью и близким соседством громадной водной чаши озера Гокчи.

Комнату почтовой станции, где отвели нам ночлег, хотя она была и с двойными окнами, пришлось, по нашему требованию, порядочно протопить, но филёнчатая дверь ее так слабо охраняла нас от надворного холода, свободно проходившего в открытые настежь сени, что к середине ночи спальня наша совсем остыла, и мы ничем не могли достаточно укрыться от холода, ворочаясь до рассвета на не особенно покойных деревянных диванах; к тому же, вся эта просторная комната представляла из себя целую сеть правильных мышиных трактов из одной широко выгрызенной щели в другую; эти официально признанные ворота в подпольное царство мышей и крыс раскрывались не только в углах комнат и в плинтусах, но и за печью, и посередине комнаты, и посередине стен, на самых разнообразных высотах, так что можно было ожидать многолюднейшего посещения этими невинными тварями постелей наших не только со всех сторон снизу, но еще и сверху… Поэтому, прежде чем лечь спать, мне пришлось изощрять свою изобретательность в устройстве всевозможных баррикад в каждом из этих откровенных отверстий для мышиного набега, вследствие чего мы прослушали ночью только непрерывную грызню и скребню в стенах и под полом, но были, к счастью, избавлены от непосредственных сношений этих милых зверьков с нашими телесами, простынями и одеялами…

Поднялись утром, — снег везде кругом; на всех горах, во всех впадинах, рвах и ямах. Облако, густое и туманное, сидело на Семеновке, закрывая дали. Мы боялись, что не увидим по дороге ровно ничего. В Семеновке казацкий пост, оберегающий перевал и сдерживающий весьма обычные в этой стране разбои татар, — пост земской стражи, почтовое отделение, сберегательная касса; живут тут частью армяне, но больше молокане.

— Каков этот народ молокане? — спросил я сторожа-армянина, подававшего нам утром самовар.

— Народ честный, живут хорошо, обиды от них — никакой, — отвечал сторож. — Вот татары, — те воруют, когда приходят в горы, на летние кочевья. От них и караулы ставятся. Казацкие разъезды по дороге разъезжают. Между Дилижаном и Семеновкой ночами небезопасно тогда бывает; почту не иначе как с конвоем казацким отправляют, тоже и экипажи срочные, а на всех горах посты расставляют. Нижние-Ахты есть местечко неподалеку, так там 200 пластунов постоянно живут, пока глубокие снега не впадут, и ворам станет неудобно в горах жить, в лесах прятаться. Тоже и в других местах есть команды пластунские. А теперь ничего, безопасно по дороге, татары давно ушли, в лесах никого нет.

Так что наше зимнее путешествие, в сущности, вышло безопаснее летнего, хотя почту на наших глазах еще продолжают провожать верховые казаки.

Какой-то торговец-армянин из ближайшего местечка попросился у нас подвезти его до следующей станции. Посадили его на козлы и стали с ним беседовать.

По его словам, молокане — люди честные и с армянами живут ладно. Татары тоже с ними не ссорятся, но из них бывают воры и разбойники. Все почти местные товары перевозят в своих фургонах молокане; у них хорошие лошади и вся нужная справа. Фургон стоит немало — от 350 до 400 рублей; от Эривани до Акстафы берут они 30 коп. с пуда. Армяне же здешние живут бедно; почти все — одним земледелием занимаются. Торговля служит подспорьем только для немногих. Земля здешняя холодна, мало плодородна; сеют больше пшеницу и ячмень, но родится не очень хорошо; зима долгая, целых пять месяцев; овец приходится перегонять далеко, на южные скаты гор, где зима всего два месяца. Сено им дают только в продолжение двух месяцев, в остальные — питаются подножным кормом, на пастбищах, оттого падает их много. Откупают еще рыбу в Гокче; платят 600–700 рублей за лиман (т. е. один из заливов озера); продают рыбу в мае и июне по 1 р. 40 к., 1 р. 20 к. и даже 80 коп. за пуд; тогда ее ловится много, до 60-ти пудов в день, — зато мелкая; а теперь она стоит по 4 руб. и по 4 р. 50 к. за пуд, потому что она крупная, и ее немного.