Генрик Сенкевич - Нет пророка в своем отечестве Страница 5

– Ну что вы! – ответил Хлодно. – Человек он спокойный, только не надо его дразнить. Представьте, в Варшаве его принимали в лучших домах.

– Что, что? – вскричали тут все хором.

– Je vous assure[43]. Когда я был в последний раз в Варшаве, я спросил графа В, правда ли, что этот человек бывал у него на вторниках. «Бывал, говорит, это умная голова». Уж как хотите, а «умная голова».

– И, однако, неужто правда, что мать его была Язловецкая? – спросил Владзь.

– В семье не без урода, – вздохнул Ясь. – Впрочем, – продолжал он, Гарбовецкие потеряли состояние... а без состояния одна кровь не спасает.

– Пример этому Стрончек, – сострил Владзь.

– Ну, ну, потише!

– Признайся, дорогой мой, que vous etes un coquin[44].

– Только ради твоей дружбы.

Однако Вильк был вознагражден за горечь этого вечера. Зайдя в салон попрощаться с дамами, он не нашел там Люци, зато он застал ее в передней, кто знает, возможно, она там нарочно его дожидалась. Она протянула ему руку на прощанье.

– Вам было скучно с Гошинскими?

– Да.

Рука Люци слегка задрожала в руке Вилька, глаза девушки как-то потеплели.

– Вы совсем другой человек, – шепнула она еще тише.

Простые слова! Однако Вильк готов был за это упасть перед ней на колени.

Написанное вскоре после этого письмо Вилька гласило:

«Трудно долее лгать собственному сердцу. Я люблю это дитя со всей силой нерастраченного чувства. Если б она только захотела разделить со мной мою хижину, я не посмотрел бы ни на что. Все зависит только от нее. С какой радостью я вырвал бы ее из гнилой атмосферы хлодницкой усадьбы! Это еще чистое дитя: чувствительное сердце, ангельская душа, ясный ум. Она сама чувствует, что ее окружает пошлость; она сама была бы рада вырваться к жизни, труду, долгу. Ах! Я мечтаю о том, что, может быть, придет час, когда здесь, в своей хижине, у моего сердца, я буду держать свою любимую пташку. В душе моей закипела удвоенная энергия, горечь исчезла, на сердце у меня ясно и светло, никогда я так не работал. Весна! Весна на дворе! Веет теплый ветер, с рассвета до вечерней зари я в поле и не чувствую усталости. О Франек! Я счастлив уже одним тем, что люблю!»

И действительно, это были самые светлые часы его жизни, ибо счастья в его жизни было немного. Правда, он сам в том виноват. Тратился, например, на читальню и покупал все новые книги. Даже сам написал небольшой трактат по пчеловодству; знатоки хвалят этот труд. Устроил в Мжинеке пасеку ульев на сто, а по примеру Мжинека начали заводить ульи и в других окрестных селах. Время от времени то крестьянин, то шляхтич заезжал посмотреть образцовое хозяйство в Мжинеке. Вильк излагал им свои теории, объяснял, убеждал. Одни верили, другие нет, но живой пример много значит. Близкие соседи начали привыкать к Вильку, его стали принимать во многих дворянских домах. Со шляхтичами-односельчанами у него установились даже лучшие отношения, чем с «полугосподами», как он называл Хлодно и всю их компанию.

«Если бы не обскурантизм, процветающий среди этого класса людей, писал он, – здесь можно было бы сделать больше. К несчастью, они невежды. Все же предпочитаю их полугосподам; в них меньше иностранщины, они здоровее...»

Однако в следующих письмах он уже отзывается о них все хуже и хуже.

«Они убегают, как от страшного призрака, от каждой своей или чужой мысли, которая могла бы смутить блаженный покой их умов. На меня негодуют за то, что я раздобыл несколько „безбожных“ книг. О господи! Это научные книги, которые ничего общего с безбожием не имеют. И если бы еще у тех, кто так говорит, так осуждает меня за „масонство“, были у самих хоть какие-нибудь устойчивые принципы. Но клянусь тебе, что они придерживаются их только из лени или потому, что боятся своих жен. Доказательство тому – их поведение во время богослужения, которое они, впрочем, посещают исправно. Есть здесь в костеле часовня при большом алтаре. Дамы сидят перед алтарем, мужчины – в часовне, чтобы не смешиваться с мужичьем. Что там творится во время обедни, не поверишь! Ведутся громкие разговоры, вдруг кто-нибудь захохочет на весь костел, – рассказывают анекдоты sui generis[45]. Ежеминутно слышишь восклицания: „Разрази меня гром!“, „Язычник я, а не католик!“ На прошлой неделе кто-то из них все время повторял: „Ерунда, милостивый государь!“ В другой раз один страстный охотник с увлечением рассказывал в часовне о своей охоте, божась, что если он говорит неправду, то пусть с ним будет то-то и то-то, причем изображал выстрелы и лай собак. Ну что, Франек? Пристойно это? И, однако, эти же люди называют меня „масоном“, эти же люди повторяют при каждом случае, что „человек без религии хуже собаки“.»

Итак, не научила Вилька веселей смотреть на людей даже любовь к Люци. А меж тем любовь эта быстро росла и захватывала его целиком. Вырвавшись однажды из оков, принятых повсюду меж людьми «хорошего тона», Вильк во всем повиновался лишь голосу своей неуемной натуры. Отношения между двумя молодыми людьми становились все более опасными. Госпожа Хлодно, полагаясь на рассудительность Люци и ее хорошее воспитание, не присутствовала на уроках, а между тем сближение молодых людей вызвало дружбу, дружба перешла в симпатию и, наконец, симпатия (со стороны Вилька) – в глубокую привязанность.

Впрочем, следует признать, что Вильк, довольно сильный в других случаях, в отношениях с Люци был более слабым. Часто с глазу на глаз (болезненная Богуня не всегда могла присутствовать на уроках) Вильк таял, как воск. К тому же Люци своим поведением дразнила его чувство.

– Dites moi[46], – сказала она однажды в приливе экзальтации. – Dites moi, откуда у вас столько сил для борьбы против всех и вся?

Вильк глянул на нее, голос ее дрожал, девичья грудь часто подымалась и опускалась, глаза как будто излучали какое-то неясное желание, безотчетное стремление и лихорадочное беспокойство.

– Откуда столько сил? – повторила она.

– Из чувства долга, сударыня!

– Ах, я преклоняюсь перед вашей силой... я ей завидую! Но вы, наверно, презираете людей?

– Никогда я их не презирал.

– Нет, нет! Вы должны презирать их... Вы их ненавидите... Mais... – Тут Люци наклонилась, и рука ее легла на руку Вилька. – Mais vous n'etes pas mon ennemi? Vous ne me meprisez pas?[47]

В глазах у Вилька потемнело, он наклонил голову и, сам не зная как, прильнул устами к этой маленькой ручке, покоящейся на его ладони.

В соседней комнате послышались шаги госпожи Хлодно.

– I love, thou lovest, he loves[48], – быстро начала спрягать Люци.

– Люци, приехали господа Гошинские, – сказала мать.

– We love, you love, they love[49].

– Mon Dieu, comme elle fait d'enormes progres[50], – умилилась госпожа Хлодно.

Тем временем Вильк пришел в себя. Надо было идти в гостиную.

В гостиной сидели Гошинские. Стрончек, увидев Вилька, закричал:

– Гэй!.. Апостол и пророк! Где твои громы и молнии? У тебя отымают хлеб, готовь перуны!

Вильк гордо промолчал; слишком счастлив был он сегодня, чтобы отвечать на наглые шуточки Стрончека.

– Ах! – кричал тот со злобой, плохо скрытой под маской веселого шутника. – С высоты, на которой стоишь, апостол, ты не удостаиваешь ответа такого жалкого червя, как я! Ладно. Но узнай, что свои книжки ты можешь отослать обратно в Варшаву.

– Господин Стрончек, будь мы в мужском обществе, я иначе бы вам ответил.

– Хо-хо!

– В самом деле, господин Стрончек, и шутки должны иметь свои границы, заметила госпожа Хлодно.

– Стрончек! – закричали оба Гошинские.

Стрончек, не смущаясь, проглотил это замечание и стал объясняться:

– Pardonnez moi, madame[51]. Я лишь говорю, что господин Вильк может отослать в Варшаву свои книжки, если он не захочет устраивать книжную лавку в N.

– Почему?

– А пусть расскажет дамам Владзь.

Владзь холодно усмехнулся и начал так:

– Каждый из нас понимает, что читать необходимо. Дело лишь в том, чтобы никто не навязывался силой нам в предводители. Общество может обойтись без опеки неизвестных ему личностей. Руководствуясь этой мыслью, я я предложил проект, с которым согласилось большинство нашего общества, и... (тут Владзь обернулся к госпоже Хлодно) monsieur votre mari aussi[52].

Люци слегка скривила губки. Гошинский сразу приметил ее гримаску, усмехнулся и продолжал:

– Каждый месяц мы покупаем в Варшаве рублей на десять – двадцать книжек, которые рассылаются поочередно семьям, участвующим в складчине, на дом. Затем книги делятся между участниками и оставляются им в собственность.

Тут Владзь победоносно взглянул на Вилька. Действительно, он поступил очень ловко, потому что Вильку (если только он не хотел, чтобы его сочли поступающим из одного лишь самолюбия) ничего не оставалось, как одобрить новый проект.