Даниил Мордовцев - Державный плотник Страница 5

- В том-то и вся срамота! В обряде крещения, как всякому попу ведомо, возглашает иерей: "Да не снидет со крещающимся, молимся Тебе, Господи, и дух лукавый, помрачение помыслов и мятеж мыслей наводяй".

- Так, так, - подтвердил Митрофан.

- А Никита кричит, подай ему беса!

- Не разумею сего, владыко, - покачал головою Митрофан.

- Никита так сие место читает: "Молимся Тебе, Господи, и дух лукавый", якобы и к "духу лукавому", к "бесу", относится сие моление. Теперь вразумительно?

- Нет, владыко, не вразумительно, - смиренно отвечал Митрофан.

Воронежский святитель не знал церковнославянской грамматики и потому не мог отличить именительного падежа "дух" от звательного: если бы слово "молимся" относилось и к "Господу" и к "духу лукавому" также, то тогда следовало бы говорить: "молимся Тебе, Господи, и душе лукавый". Этого грамматического правила воронежский святитель, к сожалению, не знал. Тогда Стефан Яворский, учившийся богословию и риторике, а следовательно, и языкам в Киево-Могилевской коллегии, и объяснил Митрофану это простое правило:

- Если бы, по толкованию Никиты Пустосвята, следовало и Господа, и духа лукавого призывать и молить при крещении, тогда подобало бы тако возглашать: "Молимся Тебе, Господи, и душе лукавый"... Вот посему Никита и требует молиться и бесу, а его якобы в новоисправленных книгах хотя оставили на месте, а не велят ему молиться.

- Теперь для меня сие стало вразумительно, - сказал Митрофан.

- У сего-то Епифания и Симеон Полоцкий сосал млеко духовное и, по кончине его, выдавал за свое молочко, но токмо оное было "снятое", улыбнулся Стефан Яворский.

- Как, владыко, "снятое"? - удивился Митрофан. - Я творения Полоцкого: и "Жезл Православия" и "Новую Скрижаль" чел не единожды и видел в них млеко доброе, а не "снятое".

- Что у него доброе, то от Епифания, а свое молочко - жидковато... Вот хотя бы препирание сего Симеона с попом Лазарем о "палате".

- Сие я, владыко, каюсь, запамятовал, - смиренно признался воронежский святитель, - стар и немощен, потому и память мне изменяет.

- Как же! Лазарь безлепично корил церковников за то, что на ектениях возглашают: "О всей палате и воинстве"... Это-де молятся о каких-то "каменных палатах"... Сие-де зазорно - молиться о камне, о кирпиче.

- Так, так... теперь припоминаю, - сказал Митрофан.

- Так и сие претолкование Симеон похитил у Епифания, - настаивал рязанский митрополит. - Сего-то ради и в зримом нами ныне надгробии Епифания сказано, что был он "претолковник изящных священных писаний" и что "труды" его были "тщанно-мудрословные в претолкованиях".

Поклонившись в последний раз гробу ученого, святители возвратились в свои подворья и в тот же день выехали из Москвы: Стефан Яворский в Рязань, а Митрофан - в Воронеж.

Они потому поспешили оставить Москву, что им не хотелось присутствовать при архиерейском расследовании дела тамбовского епископа Игнатия и кригописца Григория Талицкого. Страшное это было дело!

6

Дело Талицкого росло подобно снежной лавине.

Игнатий-епископ все еще сидел в патриаршем дворе "за приставы", а в Преображенском приказе работали дыба и кнут.

После похорон Адриана архиереи опять собрались в патриаршей Крестовой палате и велели привести Талицкого и Игнатия.

После возглашения первоприсутствующим архиереем обычного "во имя Отца и Сына и Святаго Духа" первоприсутствующий, напомнив Игнатию его показание, что Талицкий просил его провести в народ весть об антихристе через патриарха, приказал допрашиваемому продолжать свое показание.

- Когда Григорий посоветовал мне возвестить о том святейшему патриарху, - тихо заговорил Игнатий, - и я ему, Григорию, сказал: я-де один, что мне делать? И про книгу "О пришествии в мир антихриста и падении Вавилона, в которой написана на великого государя хула с поношением на словах, он, Григорий, мне говорил...

Видя, что первоприсутствующий не останавливает его при слове "Григорий", как останавливал патриарх, и не велит говорить "Гришка", Игнатий понял, что судии относятся к нему милостивее патриарха.

И он продолжал смелее:

- И после взятья тех тетратей я с иконником Ивашком Савиным прислал к нему, Григорию, за те численные тетрати денег пять рублев, а перед поездом моим в Тамбов за день он, Григорий, принес ко мне на Казанское подворье написанные тетрати и отдал мне, а приняв тетрати, я дал ему, Григорию, за те тетрати денег два рубля.

В это время патриарший дьяк, в стороне записывающий показания подсудимых, встав с места и поднеся исписанные столбцы к первоприсутствующему, что-то тихонько ему шепнул. Тот, взглянув на столбцы и возвращая их дьяку, сказал:

- Блажени милостивии...

Дьяк поклонился и опять сел на свое место.

Игнатий понял недосказанное и продолжал:

- А преж сего в очной ставке Григорий сказал, как-де те тетрати он, Григорий, ко мне принес и, показав, те тетрати передо мною чел, и рассуждения у меня просил, и я, слушав тех тетратей, плакал и, приняв у него те тетрати, поцеловал.

Дьяк глянул на Талицкого, и тот утвердительно кивнул головой.

Дьяк что-то отметил на столбце.

Игнатий продолжал:

- Подлинно, те тетрати я слушал, а плакал ли и, приняв их, поцеловал-ли, того не упомню.

Талицкий опять кивнул дьяку. Игнатий это заметил и, став вполоборота к Талицкому, сказал:

- Он, Талицкий, тетрати "О пришествии в мир антихриста" и "Врата" хотел, пришед в Суздаль, дать и суздальскому митрополиту. - И, обратясь к первоприсутствующему, добавил: - А в Суздаль он, Григорий, ходил ли и те тетрати дал ли, про то я не ведаю, ведает про то он, Григорий.

Теперь все обратились к Талицкому. Он смело выступил вперед.

- В Суздаль к митрополиту Илариону для рассуждения тех тетратей я точно хотел идти, - сказал он, - да не ходил, затем что в дороге питаться мне было нечем, денег не было, просил я денег у тамбовского епископа, да он не дал, и своих тетратей к митрополиту я не посылал. А знаком мне тот митрополит потому, что я напред сего продал ему книгу "Великое Зерцало".

Он замолчал и, звякнув кандалами, гордо отошел в сторону.

- И ты, Григорий Талицкий, утверждаешь на всем том, что сказал? спросил первоприсутствующий.

- Утверждаюсь! И на костре возвещу народу, что настали последние времена и что на Москве...

Но пристав силою зажал рот фанатику.

- Отвести его в Преображенский, - сказал первоприсутствующий.

Талицкого увели; но с порога он успел крикнуть:

- Не потеряй венца ангельского, Игнатий. Он ждет нас на небесах, а здесь...

Голос его еще звучал за дверями, но слов не было слышно.

Тогда первоприсутствующий обратился к Игнатию.

- Игнатий, епискуп тамбовский, утверждаешься ли ты на всем том, что показал здесь?

- Утверждаюсь, в трикраты утверждаюсь.

- Иди с миром, - сказал первоприсутствующий.

Увели и Игнатия.

Архиереи переглянулись.

- Вина его велика... но... блажени милующие, - тихо сказал один из них и взглянул на первоприсутствующего.

- Лишению архиерейского сана повинен, - проговорил последний.

- И лишению монашеского чина, - добавили другие.

- Обнажению ангельского лика, но не смерти, - заключил первоприсутствующий.

Прошло несколько дней.

Мы в Преображенском приказе, в застенке.

Перед князь-кесарем Ромодановским и перед заплечными мастерами стоит епископ Игнатий...

Но он уже не епископ и не Игнатий...

Он - Ивашка Шалгин, и не в епископской рясе и не в клобуке, а совсем голый и с бритою головой.

- Стоишь на своем, Ивашка? - спрашивает его князь-кесарь.

- Стою.

Ромодановский глянул на палачей.

- Действуйте... да чисто чтоб!

Палачи моментально схватили бывшего архиерея, скрутили и подняли на дыбу.

Послышался страшный стон, и плечевые суставы рук выскочили из своих мест.

Мученик лишился сознания.

- Жидок архиерей, - презрительно кинул князь-кесарь приказному, записывающему "застенное действо". - Снять с дыбы!

Несчастного сняли и положили на рогожу. Он казался мертвым.

- Вправить руки в плечевые вертлюги, - приказал Ромодановский.

При ужасающем крике очнувшегося страдальца палачи, опытные хирурги, вправили то, что вывихнула дыба.

Страдалец опять был в обмороке.

- Отлить водой! Оклемает.

Стали несчастному лить воду на лицо, на голову, против сердца.

Когда, немного погодя, он несколько пришел в себя и открыл глаза, Ромодановский сказал палачам:

- Подбодрите владыку "теплотой".

Тогда "заплечные мастера" силою открыли рот и влили в него целую косушку водки.

- Разрешение вина и елея... - злорадствовал князь-кесарь.

Водка быстро подействовала на ослабевший организм расстриженного архиерея, и он привстал на рогоже.

- Сможешь теперь говорить? - спросил Ромодановский.

- Смогу, - был ответ.

- Говори, да токмо сущую правду, а то "копчению" предам.

...Что означало в древней судебной терминологии слово "копчение", неизвестно: может быть, это и было сожжение на костре, которому был подвергнут в Пустозерске знаменитый протопоп Аввакум, самый энергичный и неустрашимый расколоучитель.