Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 3 Страница 51

Отсюда полная неурядица в войске; отсюда ежечасная перемена постановлений; отсюда беззаботность о знании неприятельских замыслов. Один оглядывался на другого, никто не исполнял своей обязанности, никто ни о чем не ведал. Король не имел никакой уверенности в способностях своих офицеров, а те взаимно себя чернили и постоянно ссорились. Когда доходило дело до рады, члены её подавали самые противоположные мнения, и казалось, что никто не знал, зачем прибыл в лагерь: ибо все были склонны больше к трактатам, нежели к битве. К счастью (прибавляет польский историк), «в королевском войске находилось два человека, которые в настоящем случае могли бы спасти Речь Посполитую от окончательной гибели. Первый из них, князь Иеремия Вишневецкий, любимец всего народа, за которого грудью могла бы дышать спокойно вся отчизна, держался скромно, в стороне; но его слова, произнесенные в решительный момент, были всегда сигналом и веленьем для всех, и не было сомнения, что в случае крайности, вся шляхта без колебанья отдалась бы в руки того, который, по словам одного из его поклонников, сделавшимися популярными, любил славу и ходил в ней, как в солнечном сиянии (w slawie sie kocliai i w niej, jak po sloncu, chodzil). Другой был мало в то время известный поручик (наместник) коронного великого гетмана Стефан Чарнецкий, но ежедневно, однакож, выраставший влиянием и значением у короля. И вот битва под Берестечком для первого из них была ярким отблеском заходящего солнца, а для другого — зарею восходящей славы богатыря», — увы! (скажет русский читатель) «богатыря бесплодного мщения, которое ожесточило непримиримых врагов больше прежнего».

Война, начавшаяся из-за ничтожной женщины и мелкопоместного хозяйства в глуши Чигиринщины, разбудила в двух нациях воспоминания столетий, обнаружила симпатии и антипатии великих народов, затронула интересы политических систем и превратилась наконец в подобие крестового похода одних последователей Христа на других, не признававших взаимно друг друга христианами. Не католики шли против сарацин, как в оных славных и богопротивных походах темного времени. Два духовные стада, образовавшиеся во имя одного и того же божественного пастыря, две церкви, создавшиеся во славу одного и того же зиждителя, встали друг на друга, как правоверные против кривоверных и как благочестивые против злочестивых. Святой отец, вместо денег, которых у него просили северные обожатели его, прислал всем идущим на брань отпущение грехов, да какие-то мощи, да золотую розу, шляпу и освященный меч королю; а святейшие патриархи восточные прислали к казакам коринфского митрополита, снабженного грамотою константинопольского патриарха, в которой он восхвалял благочестие Хмельницкого и одобрял войну его с врагами и угнетателями православия, изменниками истинной веры, разорителями христианской церкви, орудиями сатаны, то есть — с папистами. Патриарх писал к Сильвестру Косу, прося его быть дружелюбным с Хмельницким и осенить своим благословением его предприятие, а коринфского митрополита хвалил за то, что он состоит при Хмельницком, и ободрял его на духовные подвиги в защиту православной веры.

Достойный мусульманского господства грек препоясал казацкого батька мечом, который был освящен патриархом не в Риме, а на самом Гробе Господнем, вручил ему частицы св. мощей, принесенные им из Греции, кропил святой водою казацкое войско, и вызвался сопутствовать ему на брань, в сопровождении казацкого духовенства.

Это было нововведение в преславном Запорожском войске: казаки и при Сагайдачном, выступая против турок, отвергли благой совет «киевских обывателей» допустить в казацкие таборы священников для исповеди и причащения. Но в то время православная шляхта не была еще изгнана из Малороссии заодно с иноверною во имя её ляшества. В то время казаки противопоставлялись панам только в смысле малорусской милиции. За отпадение от отеческой церкви Острожских, Радивилов, Сопиг, Замойских, Чорторыйских, Любомирских, Жовковских, Потоцких и других великих панских домов, в устах таких апостолов древнего русского благочестия, как Иоанн Вишенский, подверглась роковому отчуждению и вся меньшая панская братия: а между тем паписты, видя в крушении аристократических столбов православия победу над греческою схизмою в Малороссии, повели слишком уже смело свою пропаганду церковным и воспитательным путем. Когда буря казацкого мятежа и мужицкого разбоя обняла большую половину государства, окатоличенные и оеретичившиеся по примеру польских панов русичи, вместе с теми, чьи русские кости обросли польским мясом, оказались отверженцами родного племени и очутились изгнанниками собственных домочадцев и захребетников. Теперь они шли завоевывать свое наследие по благочестивых предках, — шли вместе с коренными папистами, вместе с прозелитами, вместе с еретиками папизма и благочестия, следовательно — под знаменем веры, злочестивой во мнении той простонародной братии, которая осталась при своем исконном духовенстве, — и казаки выставили против них, точно как бы во свидетельство вечного отвержения, не только искренних, но и терроризуемых богомольцев своих. Так многие из приветствовавших в Киеве Потоцкого за подвиг усмирения ребеллизантов очутились теперь волей и неволей во главе тех самых ребеллизантов... Чего доброго! сюда мог попасть и маслоставский проповедник Петра Могилы, как попал митрополит Сильвестр в процессию, приветствовавшую тех самых казаков, которых тогда могиляне вразумляли евангельскими словесами. Трагикомедия беспримерная!

Коринфский митрополит Иоасаф, проживая в Украине, послал в Москву своего двоюродного брата, грека Илью, как называли его москвичи, и уверял через него царя в доброжелательстве казацкого гетмана. Фальшь этого уверения явствует из того, что и сам митрополит, и брат его старательно скрывали от царя сношения Хмельницкого с турецким султаном, и представляли дело в таком виде, будто бы султан сам предлагал Хмельницкому войско, да Хмельницкий де вовсе в нем не нуждается. Однакож, не нуждаясь в войске, Хмельницкий подкрепил свой поход отрядом румелийских турок да тут же и у царя просил через Иоасафа помощи на ляхов.

Честный грек подъезжал к царю и с другой стороны. «Подлинно видим и слышим» (писал он, как переводили в Москве с греческого по-русски), «что их всех будут ляхов победить казаки, а подлинно слышал (я) из уст у гетмана, что никако миру с ними не быть: хочет их до конца разорить и посадить короля на королевство хрнстианского».

Этим христианским королем греки старались представить в Москве Ракочия, который будто бы обещал Хмельницкому, вступив на польский престол, принять православную веру. Но ни ласкательством, ни угрозами не могли казацкие агенты отклонить московских политиков от того пути, которым русское воссоединение было достигнуто без унижения царского правительства.

Хмельницкий держал при себе и другого восточного митрополита, Гавриила назаретского. Выступая в поход, он отправил его в Москву с письмом, в котором умолял царя прислать ему ратную помощь и изъявлял готовность поступить в его подданство со всей Украиною. Но ратные люди обладателя Русии подали руку помощи разбойникам только тогда, когда разбойники, видя, что им кроме Восточного царя негде деться, прибежали, вместе с обманутым и запуганным ими народом, под высокую царскую руку. Только в качестве подданных московского самодержца получили они значение христианских воинов. С подданными не стыдно и не грешно было идти под одним знаменем. Подданные не смели воевать за Божии храмы под мусульманскими бунчуками. Подданные у «единого сияющего под солнцем православного царя» не могли расплачиваться с Ордою христианским ясыром, как они сделали у злочестивого короля. За подданных казаков царь принимал на себя ответственность перед судом Божиим и перед судом подданных не казаков, которым дорожил, в своем самодержавном величии, несравненно больше короля королей-республиканцев.

Хмельницкий находился теперь, как и всегда, в положении опасном. Поход 1649 года разочаровал мужиков на счет обильного грабежа под казако-татарскими бунчуками. Голод и нищета, наступившие после внезапного обогащения, обратили многих на путь, оставленный ради неверного казацкого промысла. Мужики предпочитали быть хлеборобами и гречкосеями под какой бы то ни было властью, вместо того чтоб идти с казаками под татарские нагайки да буздыганы на войну и в татарские лыка с войны. Хмельницкого проклинали даже после первых его успехов за предательство поспольства татарам. Теперь уже не стеснялись петь про него насмешливые и грозящие песни, которых он старался не слышать, но которые, без сомнения, доходили до него через его бесчисленных шпионов и доносчиков. Татарская охота за казацкими женами и детьми вооружила против него даже тех, которые обогатились добычею, как он сам. Дошло до того, что некоторые значные казаки, при самом начале новой войны, предложили свои услуги панам против казацкого батька. Какими средствами казатчина выросла, такими же должна была себя и поддерживать; а поддержка бунта более завзятым бунтом и войны более кровавой войною вела к истощению массы, из которой казатчина начерпала новые и новые боевые силы, или же — к её восстанию против казацких злодеяний. Хмельницкому предстояло то и другое.