Егор Иванов - Честь и долг Страница 52

Тетушка Мария Алексеевна сама пропадала на улицах, так что обмениваться впечатлениями они могли лишь поздно вечером.

Сегодня, отправляясь на дежурство, Настя предусмотрела, что трамвай, которым она следовала почти от дома до Шестнадцатой линии Васильевского острова, может не ходить, и вышла за три часа до начала работы.

Через Знаменскую площадь было трудно пробраться — так плотно запрудил ее народ. Десятки вагонов забили трамвайные пути на прилегающих к Знаменке отрезках Невского проспекта и Лиговской улицы. С Суворовского проспекта, через Рождественский на площадь к памятнику пробивался большой отряд городовых из Александро-Невской части. Конные полицейские во главе с приставом, размахивали налево и направо тяжелыми, со свинчаткой, плетеными нагайками. Удар такого холодного оружия, попав в голову, валил человека замертво.

Полицейский пристав, как позднее стало известно, Крылов по фамилии, особенно остервенело лупил нагайкой людей. Стоном и криком отзывалась площадь.

В Гончарной улице, рядом с вокзалом, томились верхами казаки. Они не нападали на демонстрантов, офицеры, боясь влияния толпы на нижних чинов, держали сотню в некотором отдалении от митинга.

Вот приставу почти удалось пробиться через толпу к красному флагу. Он методично, словно машина, размахивал тяжелой нагайкой. Сбил с ног женщину, его лошадь крупом свалила подростка. Избиение продолжалось.

Казаки не выдержали нейтралитета. Сотня с места в карьер ударила по полиции, стала оттеснять ее назад в Рождественский переулок. Пристав Крылов злобно окрысился на казака, приближавшегося к нему. Но с криком "Погодь!" казак налетел на него. С белыми от ярости глазами опустил шашку полицейскому на погон. Брызнул фонтанчик алой крови, разрубленное тело пристава на глазах у Насти стало оседать с коня. Толпа вместе с Настей отпрянула. Наскочили полицейские, подхватили тело и под улюлюканье демонстрантов ускакали прочь. Толпа закричала "ура!" казакам, но сотню быстро-быстро отозвали назад офицеры…

От Знаменской площади Настю вместе с демонстрантами вынесло на Невский. Сразу за Публичной библиотекой, у Гостиного двора, дорогу колонне перегородила рота солдат под командованием бравых унтер-офицеров. Впереди распоряжался поручик. Когда демонстрация приблизилась на десяток метров, поручик скомандовал:

— Р-рота! На р-руку! Шагом-арш!

Ощетинившись штыками, цепь стала надвигаться на колонну. Рабочие медленно отступили. Недвижимы остались стоять лишь несколько человек. Настя узнала в одном из них Ивана Чугурина, бывшего студента, профессионального революционера, бывавшего в их кружке. С железным упорством, окаменев лицом, Иван сделал шаг навстречу солдатам.

Подскочил поручик, высоко подняв обнаженную шашку.

— Уходи! — визжал он. — Уходи, не то зарублю! Убирайтесь все! Назад!

— Не уйду! — твердо сказал Чугурин. Он рванул на себе тужурку, рубашку и обнажил февральскому ветру грудь. Обращаясь к солдатам, он громко крикнул: — Дайте свободу! Дайте хлеба! Без хлеба и свободы я никуда не уйду!

Лицо Чугурина пылало неистовством. Воля, исходившая от него, заставила офицера опустить глаза, пробормотать что-то растерянное и вложить шашку в ножны.

— На плечо-о! Кругом ма-арш! — визгливо отдал команду поручик. Рота повернулась и, глухо печатая шаг по снегу, ушла прочь.

Настя, как и вся демонстрация, замерла, увидев эту сцену, Чугурина била нервная дрожь. Но несколько секунд спустя колонна снова устремилась к Казанскому собору, где на площади уже шумел митинг. Охрипшие ораторы говорили почти одно и то же, но масса людей упивалась их словами о свободе, о свержении подлого и негодного правительства, о прекращении кровавой войны…

С трудом добралась Настя до госпиталя.

…В Таврическом дворце Дума заседала меньше часа. Страсти молчали.

Керенский и Чхеидзе, выходившие в последнее время на первый план среди думских Цицеронов, предложили собраться в понедельник, 27-го. Общим голосованием решили все-таки перенести заседание на 28-е. В демонстрациях по-прежнему не видели ничего чрезвычайного, ждали, что рабочие примут ультиматум Хабалова и выйдут на работу 28-го. От этого зависели и дальнейшие действия Прогрессивного блока, члены которого, в том числе и масоны, растерялись перед взрывом народного гнева и возмущения. Коновалов пытался связаться со своими людьми в группе Гвоздева, чтобы несколько поумерить пыл толпы, но ему сообщили, что верховодят большевики и возможности приглушить народное возмущение пока не видно. "Серый кардинал" ложи испугался.

В середине дня думские деятели разошлись, не подозревая, что на следующий день царь приостановит работу российского «парламента» и заседание 25 февраля станет последним официальным в его короткой и бесславной истории.

46. Царское Село, 25 февраля 1917 года

Беснуясь, словно тигрица в клетке, в золоченых залах Александровского дворца, слыша со всех сторон нашептывания придворных о напрасности отъезда государя в столь тяжелые дни в Ставку, о подлости рабочего сословия, затеявшего смуту в грозные дни войны, Александра Федоровна все же заставила себя сесть за столик в палисандровой гостиной и собственноручно начертать письмо дорогому Ники. Она старалась при этом, чтобы не слишком много беспокойства пролилось в ее строках. Ведь Ники так чувствителен. Он может разволноваться и наделать глупостей. Надо его предупредить и остеречь. Фельдъегерь увез в Могилев конверт с вензелями императрицы. В письме торопливой рукой написано:

"Бесценное, любимое сокровище!

8°, легкий снежок — пока сплю хорошо, но несказанно тоскую по тебе, любовь моя. Стачка и беспорядки в городе более чем вызывающи (посылаю тебе письмо Калинина[17] ко мне). Оно, правда, немногого стоит, так как ты, наверное, получишь более подробный доклад от градоначальника. Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя… Забастовщикам прямо надо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт или строго наказывать".

47. Могилев, 25 февраля 1917 года

В этот день с утра Николай Романов был еще спокоен. Но по коридорам Ставки, особенно там, где чаще можно встретить молодых офицеров, пошли разговоры, пересказывающие впечатления двух генштабистов, прибывших в Могилев сегодня рано утром. В Петрограде они видели грандиозные демонстрации, красные флаги, а от коллег по штабу военного округа слышали о неблагонадежности частей, посылаемых против возбужденных толп народа.

Никакие телеграммы не изменили еще установленного распорядка дня государя. С 9.30 до 12.30 — доклад генерала Алексеева. Как ни старался начальник штаба завести разговор о событиях в Петрограде, царь искусно уходил от него, переводя беседу на разные пустяки. Он был мастер в этом деле.

После завтрака в час — прогулка. На этот раз в автомобиле по Бобруйскому шоссе до часовни в память 1812 года. Погулял по расчищенным для него дорожкам в лесу. Царедворцы, среди них даже Воейков, держались в отдалении. Полагали, что царь размышляет над сложной ситуацией в столице. Может быть, так и было. Вышел из леса сумрачный. После пятичасового чая принял сенатора Трегубова. Этот бывший судебный оратор числился в Ставке помощником Алексеева по гражданской части. Однако, за неимением вопросов по таковой, вечно отсиживался в своей комнате и читал что ему вздумается. Алексеев и Клембовский подучили Трегубова испросить аудиенции у государя и изложить ему всю опасность современного положения. Сенатор попытался поставить перед царем дилемму: либо вступить в бой с оппозицией и революционерами, действовать быстро и решительно, либо пойти на уступки Прогрессивному блоку и тем, кто за ним стоит, допустить "ответственное перед Думой" министерство, то есть согласиться на конституционную монархию.

Николай пожевал губами, словно с трудом подыскивая ответ велеречивому сенатору, но ничего не сказал и удрученно отпустил Трегубова. К обеду он вышел совсем расстроенный, прочитав письмо Аликс от предыдущего дня. Успокоила его немного лишь телеграмма генерала Хабалова. Бравый генерал докладывал в шифровке, что 23 и 24 февраля вследствие недостатка хлеба возникла забастовка — это царь уже знал, но новая для него цифра в 200 тысяч бастующих резанула по сердцу — и что в середине тех двух дней часть рабочих прорвалась к Невскому, откуда была разогнана.

"Все-таки справляется Хабалов", — подумал Николай и прочитал дальше, что сегодня, 25-го, новая попытка рабочих проникнуть на Невский успешно парализуется. Прорвавшаяся часть разгоняется казаками… В подавлении беспорядков — это слово опять почти вызвало приступ головной боли у Николая, — кроме Петроградского гарнизона, принимают участие пять эскадронов 9-го запасного кавалерийского полка из Красного Села, сотня лейб-гвардии сводно-казачьего полка из Павловска, и вызвано в Петроград пять эскадронов гвардейского запасного кавалерийского полка…