Владимир Зензинов - Пережитое Страница 57

Кроме программы и организационного устава - души и тела каждой политической партии - на очереди стояли и практические политические и тактические вопросы. Самым главным из них было отношение к Государственной Думе, которая созывалась весной 1906 года.

Наш съезд единогласно принял как бойкот Государственной Думы, так и выборов в нее, что говорило не столько о глубине понимания политического положения, сколько о революционном настроении собравшихся. - Чем правее и даже черносотеннее будет состав будущей Государственной Думы (один из ораторов даже сказал: "чем больше в ней будет мерзавцев"), - тем лучше, потому что тем легче с ней будет бороться, - таков был основной мотив речей ораторов при обсуждении и выработке тактики по отношению к Государственной Думе.

Как известно, фактически первая Государственная Дума по своему составу была в достаточной мере "левой", что было неожиданным не только для правых, которые уже заранее праздновали свое торжество, но и для левых... Недаром эту первую Государственную Думу назвали "Думой народного гнева" и не случайно она была затем правительством распущена. Эта ошибка и "правых" и "левых" в оценке будущей Государственной Думы была очень характерна - она свидетельствовала о разрыве, который существовал между политиками того времени и широкими слоями населения.

Среди делегатов нашего съезда были рабочие, крестьяне (те и другие не в очень большом количестве), студенты, учителя, земские служащие, профессиональные революционеры, т. е. жившие по нелегальным паспортам. Преобладали интеллигенты. Люди разных профессий, разного положения и возраста - от 20 до 55 лет. Всего больше было в возрасте от 22 до 27-28 лет. Наша московская организация была представлена Рудневым, Бунаковым-Фондаминским и Марком Вишняком. Вадим Руднев имел правую руку на перевязи - память о московских баррикадах.

На съезде был выбран Центральный Комитет из пяти человек, которым предоставили право кооптации по их усмотрению. Это были: Виктор Михайлович Чернов, Марк Андреевич Натансон, Николай Иванович Ракитников, Андрей Александрович Аргунов и... Евгений Филиппович Азеф (поданные за них голоса были: 56, 52, 49, 48 и 46; всего было 64 избирательных голоса).

Закончился съезд 4 января чтением письма Григория Гершуни к товарищам из Шлиссельбургской крепости.

"С сердцем, трепетным и радостным, - писал Гершуни, - мы прислушиваемся к неясным, смутным отзвукам борьбы, гремящей там, за стенами нашей тюрьмы. То, о чем так страстно мечтали, что казалось то бесконечно близким, то бесконечно далеким, начинает сбываться: страна подымается, рвет рабские оковы и сквозь мрак, окутывающий нашу крепость, мы видим отблески зари восходящей над Россией свободы".,.

С глубоким волнением и любовью слушали мы слова, дошедшие до нас из страшного застенка. Все мы при этом инстинктивно встали. Когда письмо было прочитано, мы покрыли его единодушными и горячими аплодисментами. Съезд был закрыт под пение революционных песен.

9. В БОЕВОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

Здесь, на партийном съезде, почти незаметно для меня самого у меня постепенно складывалось в душе страшное решение. За два года своей революционной работы я прошел уже все стадии - был организатором, пропагандистом и агитатором, сидел в тюрьме, бежал из ссылки, нелегально перешел через границу, был в эмиграции и, наконец, побывал даже на баррикадах! Моя революционная жизнь все время неуклонно шла по восходящей линии. И у меня было такое чувство, что я не должен останавливаться на полдороге. Сначала я был членом московского комитета, потом областного (центральной области), агентом Центрального Комитета, наконец, был даже кооптирован в Центральный Комитет. В Москве меня звали шутя "полковником" (в Таганской тюрьме), теперь я сделался "генералом" - хотя мне и было тогда всего лишь 25 лет. Но меня интересовало не положение, которое я занимал в партийной иерархии, а то дело, которое я делал. Сначала неясно, а потом все отчетливее и определеннее передо мной вставал вопрос о личном участии в терроре.

Террористическая борьба, нападение с оружием в руках или с бомбой на высших представителей правительства - входило в нашу тактику. Все мы, социалисты-революционеры, без исключения исповедывали и проповедовали это. Но можно ли проповедовать, не неся за это личной ответственности, не делая самому того, к чему призываешь других?

Вопрос о терроре вставал как моральная проблема, а когда перед человеком встают вопросы морального характера, из их власти трудно вырваться. Перейти от общей партийной работы к террористической было для меня естественным и логическим дальнейшим шагом. Разве не является революционный террор апогеем, высшей точкой приложения революционной энергии, актом последнего самопожертвования во имя самых дорогих идеалов, ради которых только и следует жить, ради которых можно и умереть?..

Эти мысли и переживания, вероятно, давно уже зрели во мне - теперь, на партийном съезде, где я видел столько товарищей, готовых пожертвовать собой ради дорогого дела, они приняли более определенный характер.

Сейчас, через много лет и после всего с тех пор пережитого, быть может, и не так легко понять со стороны психологию и мораль террориста и здесь я вовсе не хочу заниматься апологией - а тем более проповедью! - террора - я пытаюсь его лишь объяснить.

У политического террора русских революционеров были свои исторические традиции. Основной чертой русского политического террора, как его практиковала в конце семидесятых годов прошлого столетия знаменитая революционная партия "Народная Воля", убившая - после пяти неудачных покушений - 1-го марта 1881 г. императора Александра II-го, а затем и наша партия, считавшая себя политической наследницей "Народной Воли", была высокая политическая и личная мораль самих террористов. В этом нет никакого парадокса. Да, люди, бравшиеся за страшное оружие убийства - кинжал, револьвер, динамит - были в русской революции не только чистой воды романтиками и идеалистами, но и людьми наибольшей моральной чуткости!

Они шли на убийство человека лишь после тяжелой и долгой внутренней душевной борьбы, лишь после того, как сами приходили к убеждению, что все мирные средства исчерпаны и бесполезны. Для понимания террора очень характерно и интересно то заявление, которое партия "Народной Воли" сделала в сентябре 1881 года по случаю убийства президента Северо-Американских Соединенных Штатов Джемса Гарфильда, назвав это убийство преступлением. Террористическая партия, сама только что убившая царя, сурово осудила убийство президента в стране, где была возможность свободной политической борьбы.

В глазах русских террористов политическое убийство было последним и высшим актом человеческой активности во имя общего блага, актом справедливости прежде всего - и морально оно в глазах самого террориста могло быть оправдано до некоторой степени - только до некоторой степени! - лишь тем, что террорист отдавал при этом свою собственную жизнь. Но преступлением в его собственной оценке оно всегда оставалось. Егор Сазонов, убивший 15 июля 1904 года министра Плеве, через несколько лет с каторги писал Савинкову: "Сознание греха никогда не покидало меня". Это был тот самый Сазонов, который за месяц до выхода с каторги добровольно покончил с собой в знак протеста против телесного наказания, которому подвергли на каторге одного из его товарищей... Жизнь и судьба террориста - всегда драма, всегда трагедия.

Отношение к террору у социалиста-революционера было почти благоговейное другого слова я не найду. Хорошо выразил это один участвовавший в Боевой Организации рабочий (Иван Двойников, рабочий из Сормова, близ Нижнего Новгорода). Он как-то сказал: "Я не достоин идти на такое дело. До того, как я поступил в партию, я вел нетрезвую жизнь - пил и гулял, а на это дело надо идти в чистой рубашке". В конце концов, он пошел и оказался на высоте до последнего момента. Он был затем арестован вместе с Савинковым в Севастополе в мае 1906 года и приговорен к каторжным работам.

По вере террориста, акт его последнего самопожертвования должен зажечь сердца тысяч других людей волей к борьбе за общее благо. - "О, смелый сокол! В бою с врагами истек ты кровью, но будет время - и капли крови твоей горячей, как искры вспыхнут во мраке ночи и сотни храбрых сердец зажгут они безумной жаждой свободы, света!"

- Так писал в те годы Максим Горький, и его слова находили горячий отзвук в сердцах русской молодежи. Террористический акт - это не столько акт мести или расправы, сколько призыв к действию, к самопожертвованию - на благо родины, народа, во имя человечества.

Как хорошо говорил о переживаниях террориста Каляев (по воспоминаниям Сазонова):

"Да не посмеет никто сказать про нашу организацию, что в нее идут люди, которым все равно нет места в жизни. Нет, только тот имеет право на свою и на чужую жизнь, кто знает всю ценность жизни и знает, что он отдает, когда идет на смерть и что отнимает, когда обрекает на смерть другого. Жертва должна быть чистой, непорочной и действительно жертвой, а не даром, который самому обладателю опостылел и не нужен. Поэтому, прежде чем стучаться в дверь Боевой Организации, пусть каждый из нас строго испытает себя: достоин ли он, здоров ли, чист ли... В святилище надо входить разутыми ногами".