Йоахим Радкау - Природа и власть. Всемирная история окружающей среды Страница 58

Убедительные примеры для некоторых элементов теории Гроува находятся вне того времени и пространства, которое разбирает он сам, – таковы африканские резерваты для диких животных, которые создавались с конца XIX века под давлением лобби любителей охоты на крупного зверя и при поддержке естествоиспытателей, или тревожные сигналы из Северной Америки, спровоцированные хищнической эксплуатацией лесов и полей. Империализм Нового времени, проникавший в глубины континентов со своими паровыми машинами и железными дорогами, тоже обладал своего рода экологическим сознанием: это было осознание конечности глобальных ресурсов, обострявшееся по мере стирания с карты мира белых пятен и стимулировавшее конкуренцию за ресурсы. Вальтер Ратенау[164] в 1913 году предупреждал о приближении дефицита ресурсов и о том, что мир уже поделен: «Горе нам, что мы практически ничего не взяли и не получили». Уже в конце XVIII века страх перед дефицитом дерева был стимулом британской политики в Индии (см. примеч. 29). Или такая тревога о ресурсах не имеет ничего общего с современным экологическим сознанием? Уверенности в этом нет, экологическое оправдание политики насилия в будущем может усилиться.

История Гроува о колониальном происхождении «энвайронментализма»[165], как и многие хорошие истории, предлагает читателю лишь частичную правду. Подтверждения того, что пережитые в колониях первые экологические тревоги имели серьезное практическое действие, малочисленны и невнятны. Даже Пуавр, главный свидетель Гроува в пользу «маврикианского» происхождения экологически мотивированной политики охраны леса, управлял этим островом лишь около девяти месяцев (см. примеч. 30) и без долговременного эффекта. Впрочем, и он был прежде всего физиократом[166], нацеленным на рост аграрного производства. Британская лесная политика в Индии в XIX веке вращалась в основном вокруг тикового дерева, а не вокруг сохранения эколого-климатических функций леса. Собственное здоровье британские колониальные чиновники в тропической Индии спасали в высокогорных курортах Hill Stations, так что не из-за этого они занимались лесной политикой. Здесь, как и в других местах, лесоразведение получало научные импульсы из Германии, а не из колониальных ботанических садов. А пионерная роль Германии в лесном хозяйстве объясняется как раз тем, что Германия не имела колоний и вынуждена была обходиться собственными лесными ресурсами. Многие их приводимых Гроувом доказательств кажутся «экологическими» в современном смысле только потому, что вырваны из контекста. Даже если то здесь, то там можно усмотреть экологические взаимозависимости, то речь все же шла прежде всего о повышении прибылей сельского и лесного хозяйства, часто также об «акклиматизации» полезных растений на новых местообитаниях, но не о сохранении существующих экосистем (см. примеч. 31).

К главным свидетелям Гроува принадлежат также кругосветные путешественники: отец и сын Форстеры, Александр фон Гумбольдт и Чарльз Дарвин. Здесь просматривается преемственность: Георг Форстер пробудил восхищение тропиками у Гумбольдта, а тот, в свою очередь, – у Дарвина. Все они служат завораживающими примерами того, как под впечатлением от экзотических миров способность к целостному восприятию природы, наблюдению бесконечных взаимозависимостей человека и животных, растительности и форм рельефа превращается в подлинную страсть и пробуждает в человеке ненасытную любознательность. Все эти исследователи были противниками рабства и разграбления колоний. Но без колониализма их путешествия не были бы возможны. Гроуву кажется, что «гумбольдтианская экологическая идеология», в особенности его идеи о ценности леса для сохранения влажности почв и воздуха, оказала решающее влияние на естествоиспытателей Британской Ост-Индской компании. Но при этом нельзя забывать, что главное у Гумбольдта – безграничное восхищение пышным разнообразием тропической флоры и фауны; а тревога о сохранении природы в ходе ее освоения человеком – лишь второстепенные замечания. Латиноамериканская природа казалась ему неисчерпаемой, так, он не понимал, зачем индейцы контролируют рождаемость (см. примеч. 32).

У Форстера и Гумбольдта страх перед исчерпанием ресурсов имел немецкие корни – это был страх, типичный для жителей страны, которая не могла спастись от дефицита поставками из колоний. В Новой Зеландии Форстер был огорчен тем, что там не было «ничего, кроме леса», и удовлетворенно переводил взгляд на участок земли, где лес уже вырубили матросы. А в путешествии по низовьям Рейна, которое он вместе с Гумбольдтом совершил в 1790 году, его, напротив, охватило темное предчувствие, что когда-нибудь северные регионы с их холодной зимой из-за нехватки дров станут необитаемыми, и стужа погонит замерзающие европейские народы к югу. Гумбольдт в революционном 1789 году, когда со всех сторон доносились тревожные сигналы о скором дефиците леса, видел «наступающую со всех сторон нужду». Практическую ценность своих кругосветных путешествий он видел в том, чтобы, изучив бесконечное многообразие растительности, открыть человечеству новые источники питания. Конечно, его восхищала дикая природа, но вместе с тем он был движим мыслью сделать ее более полезной для человека. То же относится и к Форстеру, порицавшему европейцев за то, что они пренебрегали собачьим мясом, между тем как природа, по его словам, создала плодовитую, бегущую следом за человеком собаку явно для его пропитания! (См. примеч. 33.)

Кросби предваряет первое издание «Экологического империализма» замечанием Дарвина, сделанным под впечатлением от резкой убыли коренного населения Австралии: «Кажется, что куда бы ни ступала нога европейца, коренных жителей начинает преследовать смерть. Куда бы мы ни обратили взоры – на просторы Америки, Полинезию, предгорья Доброй Надежды или Австралию, – результат один и тот же». Еще одно подтверждение колониального происхождения современного экологического сознания? Но зная контекст этого замечания, осознаешь, что Дарвин регистрирует это вымирание хотя и с человеческим сочувствием, но и с жестоким удовлетворением. В его глазах процесс этот свидетельствует никак не об упадке, а скорее о творческой способности природы, проявляющей заботу о выживании наиболее жизнеспособных видов. Дарвиновский закон выживания наиболее приспособленных (Survival of the fittest) – это та сила, которая во всем мире работает на европейца, а в особенности – на британца. Послание Дарвина состояло в первую очередь в признании человека частью природы, поэтому для него не было принципиальной разницы между истреблением биологических видов человеком или естественными врагами. Оба явления – от природы необходимый, а не разрушающий природу процесс. Сохранение видов, по логике Дарвина, не имеет смысла (см. примеч. 34).

Наверное, самая популярная экологическая шутка Дарвина – о заслугах кошек перед Британской империей: кошки ловили много мышей, не давая им поедать зерно, и таким образом улучшали питание британской армии. Но эта экологическая цепочка была отлично знакома любому крестьянину.

Колониальный мир, несомненно, служит живительным источником того, что мы сегодня понимаем под экологическим сознанием. Это и сейчас заметно по тому, какие страсти вызывает в экологических кругах сведение тропических дождевых лесов, тогда как масштабные и не менее экологически опасные рубки бореальных хвойных лесов вряд ли когда-нибудь станут объектом сильных эмоций (см. примеч. 35). Дождевые леса на Амазонке стали для индустриальных стран Севера олицетворением находящейся под угрозой окружающей среды – ведь с этими лесами исчезала их мечта о рае. Но эта идущая от колониализма традиция, хотя и связанная зачастую с антиколониальными настроениями, имеет принципиальную проблему: речь идет об экологическом сознании сверху и издалека, сознании ученого, путешественника или эксперта по вопросам колоний. Как только оно становится властью, ему грозит столкновение с коренным населением – с тем, как оно само воспринимает собственные интересы. Поскольку стабильную охрану окружающей среды трудно реализовать вопреки местным жителям, такой ход развития опасен для экологической политики. В истории колоний нет недостатка в примерах, когда страстное восхищение природой и глубокое постижение естественной истории идут рука об руку с бесцеремонным и беспощадным разрушением окружающей среды.

Нельзя спорить с тем, что широкий взгляд на мир принес человечеству новые, воистину грандиозные знания. Многое лучше видится на большом расстоянии и при возможности сравнения. Расширение горизонта благодаря покорению колоний и прямо, и косвенно сыграло очень существенную роль в том, что наука о природе стала духовной силой с международной сетью и мощным институциональным фундаментом. Возник новый вид знания, который оставил далеко позади античную традицию и за которым уже нельзя угнаться с помощью местного опыта. Однако с умыслом или без такового, но это знание соединилось с интересами осознающих собственную власть администраций и с таким типом науки, который игнорировал «скрытое знание» местного населения.