Александр Сидоров - Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга первая (1917-1940 г.г.) Страница 58

Но вернёмся к проблемам лингвистическим. Очень скоро нейтральный эпитет «литерник» по отношению к «политикам» сменяется презрительным — «литёрка». В этом слове чувствуется явное пренебрежение, унижение того, к кому оно прилипло. И не случайно. Потому что «литёрка» стало подразумевать не просто арестанта, осуждённого по «буквам». «Литёрка» — это холуй, прислужник, мелкий, ничтожный человек. Появилось и производное от него «литери´ть» — то есть быть на побегушках, угождать, прислужничать. Совершенно очевидно, что метаморфоза произошла под влиянием лексики «блатного» жаргона — «шестёрка», «шестерить» (в тех же значениях). Но почему?

Прежде чем ответить на этот вопрос, отметим, что обидное прозвище прилипло далеко не ко всем «литерным», «контрикам». Заводские и фабричные работяги, крестьяне, осуждённые «по букве» (а таких тоже было немало) в лагерях становились «мужиками» (словечко, возникшее в период коллективизации), «фраерами», «штымпами» — но не «литёрками»! (Вспомним также, что за «политику» нередко давали сроки также и хулиганам). Клеймо приставало обычно только к чиновникам партийно-советского аппарата, руководителям разного ранга, интеллигенции, «прикормленной» «верхами», родственникам всех этих «изменников родине»…

И это не случайно. В лагерях разношёрстное и многочисленное племя «литерных» находилось на положении изгоев. «Политических» разрешалось использовать только на ТФТ — работах, связанных с тяжёлым физическим трудом: лесоповал, кайление камней, угле- и золотодобыча и пр. Показателен в этой связи эпизод из рассказа Варлама Шаламова:

Крист стал лебёдчиком… А потом приехал какой-то бытовик-механик, и Крист опять был послан на шахту, катал вагонетку, насыпал уголь и размышлял, что механик-бытовик не останется и сам на такой ничтожной, без навара, работе, как шахтный лебёдчик — что только для «литёрок» вроде Криста — шахтная лебёдка — рай… («Лида»).

Для людей, на свободе привыкших к нелёгкому повседневному труду, лагерные общие работы были изнурительными, тяжёлыми — но у «мужиков» всё-таки была возможность выдюжить, справиться, выжить. Для бывших «начальничков», «белоручек», «образованных» испытание оказывалось куда более тяжёлым и губительным. Многие из них, не привыкшие к тяжёлому физическому труду, голоду и нравственной ломке, быстро деградировали в лагерной среде, становились «доходягами», «огнями» (оборванцами), шарили по помойкам в поисках объедков, вылизывали чужие миски… В ГУЛАГе в это время появляется «арестантская этимология» известного слова «бич» (заимствованного из английского морского сленга, где оно означает «матрос, списанный на берег»), В советских лагерях «бичами» стали называть опустившихся арестантов — грязных, оборванных, с потухшим взглядом, ради подачки готовых на любые унижения. А расшифровывалось это слово «сидельцами» просто — «бывший интеллигентный человек»…

Конечно, далеко не все заключённые-интеллигенты становились «бичами». Как раз наоборот: истинный интеллигент никогда не опускался даже в самой тяжёлой лагерной обстановке. Однако мы должны принять во внимание тот образ «гнилого интеллигента», который навязывался массовому сознанию официальной пропагандой. Естественно, этот стереотип накладывался общей массой арестантов на всех «образованных», «городских», «культурных» (то есть и на партноменклатуру, и на крупных советских чиновников…).

Но превращению «литерных» в «литёрок» способствовала не столько их деградация до уровня «бичей»-оборванцев, сколько другие типические признаки морального падения.

Да, многие не выдерживали испытания неволей. Но не выдержать можно по-разному. Можно гордо умереть. Можно умереть тихо — от непосильных нагрузок и голода. А можно стать униженным и презираемым холуём. К сожалению, «литёрки» выбирали последний вариант. И многие — выживали. После даже писали мемуары.

Некоторым из них выпадало «счастье» оказаться в «шестёрках» у «блатарей» или у «бугров» — зэков-бригадиров, живших посытнее и поспокойнее. Они развлекали «почтенную публику», «тискали ро´маны» (пересказывали сюжеты известных авантюрных романов или сочиняли свои собственные истории), а нередко просто выступали в роли клоунов. Такого «интеллигента, например, выводит Шаламов в рассказе «Артист лопаты». Заместитель бригадира Оська развлекает своего пьяного начальника:

Оська… послушно пошёл в пляс, приговаривая:

Я купила два корыта,

И жена моя Розита…

— Наша, одесская, бригадир. Называется «От моста до бойни», — И преподаватель истории в каком-то столичном институте, отец четверых детей, Оська снова пошёл в пляс.

Другим «литёркам» везло больше. Им удавалось пристроиться на ЛФТ — лёгкий физический труд. Например, в лагерные больницы фельдшерами, санитарами, писарями или на другие должности, требовавшие грамотных исполнителей. Правда, многочисленными приказами и инструкциями было категорически запрещено использовать на этих должностях «политиков». Но, как правило, запреты эти нарушались. Среди «блатарей» грамотных было маловато, а желающих работать где бы то ни было — ещё меньше. Поэтому поневоле начальство привлекало «контриков».

Легкий труд был, конечно, несказанным счастьем для «литерников». Но счастье это было очень зыбким. В любую минуту лагерное начальство могло запросто вышвырнуть их назад, на лесоповал или в шахту: «интеллигентов» много, заменить умника легко. Чтобы удержаться, надо было постоянно угождать начальству, подстраиваться под него, угадывать и исполнять малейшие его желания. Что многие «литерники» и делали. Разумеется, это не могло укрыться от зоркого арестантского взора. Так вскоре «литерники» превратились в «литёрок», а позже это слово вообще стало обозначать отпетого холуя.

Кстати: когда приезжало с проверками высокое начальство, «литёрок» быстренько за несколько дней до визита отправляли от греха подальше — «на общие», на ТФТ. И они из шкуры вон лезли, чтобы вернуться назад! Не гнушаясь ничем… Ведь после визитов местное начальство могло вернуть «литёрку» на тёплое место. Если, конечно, к тому располагали прошлые «заслуги»…

Мы далеки от того, чтобы давать оценки и выносить приговоры, не пройдя через ужасы сталинских лагерей, мы просто не имеем на это права. Судьёй выступает язык, слова (пусть даже и жаргонные). Ведь их изобретали те, кто окружал «литёрок». И далеко не всегда это были «блатари». Нет; клеймо ставил простой народ, обычные арестанты, от которых «литёрки» были далеки и на свободе, и в неволе.

Автору настоящего исследования приходилось беседовать со многими людьми, прошедшими ГУЛАГ. Многие из них утверждали: «политиков» нередко отличали жадность, нелюдимость, кастовая замкнутость, подозрительность… Общались они зачастую только с себе подобными, нередко в камерах и на этапе предпочитали не делиться ничем с остальными «сидельцами» (в которых видели только представителей «дна», уголовников и «врагов социализма»). Всё это отталкивало от них остальных заключённых.

В таком поведении «литерных» сказывалась совершенно иная психология, иное мировоззрение. Иное — значит отличное от психологии и мировоззрения большинства россиян. Потому что в той, прошлой «вольной» жизни «литёрки» были всё-таки элитой. В смутное время раскулачивания, голода, изматывающей работы и продовольственных карточек они стояли в стороне от этих бурь и потрясений. Довольство и достаток они считали нормой жизни. На этапе, в камере свой «сидор» или «кешарь» (как тогда называли вещевой мешок) они считали только своим. Личным. В крайнем случае делились с ближайшим товарищем, знакомым — таким же чиновником или партийцем. Делить на всех для них казалось диким. (Самое время вспомнить отношения «партийный — беспартийный»!). А вдруг ты подкармливаешь бандита или кулака — злейшего врага родной республики?!

Считая себя осуждённым несправедливо, «литёрка» в то же время воспринимал всех остальных как «настоящих преступников» и вёл себя соответственно. Читая воспоминания бывших политических лагерниц и лагерников, не устаёшь удивляться воинствующей глупости, чванству, недоброжелательности «политиков» даже к себе подобным. Попадавшие впервые в камеру не желали разговаривать с остальными, не верили ни единому их слову, нередко даже оскорбляли камерных «аборигенов». Одна из «литерных» вспоминала, например, что в пересыльной камере несколько женщин-заключённых отказались с ней общаться только потому, что у них срок подходил к концу, а ей оставалось сидеть ещё семь лет. Значит, она на семь лет виновнее! Их ничему не научили годы, проведённые в лагерях!

Конечно, было бы несправедливо давать такую оценку всем «политическим» (вспомним хотя бы, что в их среде родились знаменитые кассы взаимопомощи — «комбеды»). Но ведь далеко не всех из них и называли «литёрками»… Хотя, к сожалению, позже это прозвище стало распространяться на основную массу «контриков».