Елена Никулина - Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века Страница 58

Другие бежецкие изветчики даже до Углича не доезжали. В 1728 году задержанный ратушей по какому-то делу А. Тыранов объявил было за собой «слово и дело», но при допросе в воеводской канцелярии признался, что «сказывал за собою государево дело пьянски, а за ним де дела никакова не имеетца и за другими ни за кем не знает»; был выпорот и отослан обратно в ратушу. В 1759 году отведал плетей купец Василий Бардин, «пьянским образом» произнесший «слово и дело» в лавке у воеводской канцелярии, а в 1760 году – купец Иван Первухин. В обоих случаях магистрат маленького города расправился с ложными огласителями «слова и дела» на месте.

Но несколькими месяцами позже другой заявитель, Иван Неворотин, причитавшиеся ему плети получил в Тайной канцелярии, куда был отправлен из Бежецка вместе со свидетелями. Другого арестанта-изветчика, Ивана Омешатова, магистрат отослал уже в воеводскую канцелярию – с тем же итогом. За Омешатовым последовали другие «сидельцы» – купец Василий Телегин с пятнадцатью свидетелями и магистратский денщик А. Рыбников. В ноябре в воеводскую канцелярию были препровождены сидевший в колодничьей избе по обвинению в убийстве Н. Судоплатов и купец А. Четвертов, заявивший во время пьяной драки с С. Неворотиным: «Я закричу секрет».[353]

Какой-либо закономерности в действиях властей в этих случаях не просматривается, как и в степени вины «объявителей» – все они настоящих преступлений не совершали и, скорее всего, просто стремились выбраться из бежецкой колодничьей избы. Для нас же важно подчеркнуть, что далеко не все сказавшие за собой «слово и дело» доставлялись в Преображенский приказ или Тайную канцелярию, отделываясь допросами и не самой страшной поркой в своем городке или провинциальном центре. Остается открытым и вопрос о том, насколько сами местные власти точно следовали закону; похоже, они поступали по обстоятельствам и собственному «усмотрению».

Можно полагать, что поднаторевшие в своем деле чиновники Тайной канцелярии также не стремились свозить к себе всех, чье преступление было очевидным, но явно незначительным и бесперспективным для дальнейшего расследования. Тогда таким подсудимым относительно везло, как самолюбивому сибирскому купцу Луке Журавину, которого угораздило под новый, 1749 год сделать замечание солдату Осипу Тарскому за устроенное его командой «шумство». Солдат послал штатского купчишку подальше; тот возмутился – и был взят под караул на съезжую. За Журавина заступились прибывшие капрал и подпрапорщик; инцидент, казалось, был исчерпан. Но уже выходя, недовольный Журавин стал бранить оппонента: «Знаешь ли ты, что я купец и дает де государеву подать». Утихнувшая было дискуссия разгорелась вновь: «И на оное де солдат Тарской ему объявил: „Что де ты платишь подать, а я де служу государыне своей и получаю жалованье довольно“. И на оное купец Журавин сказал: „Что де ты служишь бабе“„. Обиженные военные доставили неполиткорректного обывателя в Кузнецкую воеводскую канцелярию. „Оговорной купец“ пытался было прикрыться „мерзным пьянством“, к тому же солдаты-свидетели не смогли однозначно воспроизвести его речи; в итоге Журавин просидел под стражей не только наступивший 1749 год, но и еще четыре года. Только в декабре 1753 года из Тайной канцелярии пришло решение: «Понеже он, Журавин, по тому делу содержится многое время, чего ради оное долговременное его под караулом содержание вменить ему в наказанье, и о том и дабы он впредь от таких продерзостей имел крепкую предосторожность и воздержанье, объявить ему указом ее императорского величества с подпискою“.[354] Он хоть и провел пять лет под стражей – но без пыток и в родном городе; ведь при Анне Иоанновне за «бабу» можно было с рваными ноздрями угодить на каторгу.

В царствование Екатерины II многие обычные для политического сыска дела о «непристойных словах» больше не требовали непременной доставки обвиняемого в столицу. Для следствия и суда уже имелась новая система учреждений, созданных по реформе 1775 года. Дело приписного к Воткинскому казенному заводу крестьянина Галактиона Коробейникова, избившего с братом «в пьяном образе при драке» на рынке состоявшего «у браковки железа» сержанта Андрея Мамантова, а на вопрос угольного мастера Луткова: «За что де царицына слугу бьете?» – ответившего: «Што я де мать вашу протак с царицею, заводами и командирами», – рассматривалось Сарапульским нижним земским судом. Оскорбление величества было налицо, и нижняя инстанция обратилась за решением к губернатору. Тот рассудил: поскольку и братья Коробейниковы, и сержант Мамантов, и свидетели оказались сильно пьяными, то последних следует отпустить, а виновника вразумить «палками». На этом следствие закончилось, но на всякий случай наместник проинформировал о происшествии Тайную экспедицию.[355]

Другой вопрос, становилось ли подсудимым легче от решения дела на месте. В 1788 году отставной гусар, а теперь харьковский «цылюрник» Василий Пасечников при свидетелях произнес «поносные слова на всевысочайшее имя ее императорского величества», а затем отдельно «скверными словами» помянул светлейшего князя Потемкина-Таврического. Преступление было заурядным (сами «слова» уже в документах не фигурировали, а прилагались в отдельной, впоследствии утраченной записке – Екатерина запретила употреблять матерную брань в официальных бумагах), но интересен путь этого дела. Донос поступил к харьковскому городничему, который произвел арест; уездный суд приговорил виновного к вырыванию ноздрей, клеймению и отправке на каторжные работы в Херсон. Приговор и бумаги по делу из Верхнего земского суда были отправлены на утверждение в Харьковскую палату уголовного суда, а оттуда к генерал-прокурору – видно, «поносные слова» оказались очень уж неприличными. Вяземский доложил о деле лично Екатерине, а она повелела передать его «хозяину» всех южных земель Потемкину для решения «по своему благоразсуждению». Но светлейший князь за множеством забот просто забыл о незадачливом ругателе, который в итоге просидел под стражей до 1792 года, когда его наконец упрятали в Харьковский Покровский монастырь.[356]

Жизнь колодника: «келья – гроб, дверью хлоп»

Как в столицах, так и в провинции при каждом мало-мальски значимом государственном учреждении имелась своя каталажка – колодничья изба, куда помещали задержанных и за важные преступления вроде разбоя или убийства, и за мелкие правонарушения – уличную драку или неуплату пошлины. Там они томились до вынесения приговора. В штатах этих учреждений числились палачи, хотя «заплечных дел мастеров» на все присутственные места империи явно не хватало. Сроки заключения, как и время следствия, не были ограничены и зависели от усмотрения и расторопности чиновников.

В книге современного историка А. Б. Каменского о жизни горожан провинциального городка Бежецка в числе прочих достопримечательностей описывается местная тюрьма XVIII столетия, примыкавшая к самому магистрату. «По справке в купеческой полиции, находящаяся при Бежецком магистрате колодничья изба построена бежецким купцом (которой ныне имеется откупщиком) Алексеем Бурковым на собственной отца ево земле из собственных ево, Буркова, денег, в которой, во-первых, от магистрата, а потом от словесного суда, от старосты городового, от означенной полиции, також и от него, Буркова, по вступлении в откупной конской збор случающияся по делам колодники (за неимением к содержанию других мест) содержатца», – докладывал в 1758 году магистрат на запрос начальства. Правда, позднее выяснилось, что доложивший о трудах Буркова бывший бурмистр Алексей Дедюхин приврал – на самом деле «оная колодничья изба построена приказанием бежецкого купечества на государевой земле и на мирские деньги в прошлом 1733-м году городовым старостой Иваном Усовым, да бургером Яковом Жуковым для содержания по бывшей тогда Ратуше колодников».

Заведение было устроено незамысловато: дверь из колодничьей избы вела в сени, где находился «нужник», которым пользовались и заключенные, и находившиеся рядом в «подьяческой светлице» служащие магистрата, и сами «отцы города». С другой стороны выхода не было, и здание было окружено высоким забором. «Так что и свету нет», – жаловались узники. Находились в ней обычно полтора-два десятка подследственных. Одни устраивались относительно неплохо – к ним беспрепятственно пускали родственников и друзей, распивавших вино и игравших в карты с заключенными и охраной. Другие сидели закованными «в несносных и тяжелых цепях и железах». По-видимому, в тюрьме имелись отдельные помещения, поскольку некоторых арестантов охрана содержала в особо строгих условиях «яко злодеев» – к ним никого не пускали и даже не разрешали родственникам приносить еду.

В XVIII веке, да и в более поздние времена, узники питались тем, что им приносила родня, или за счет милостыни, для чего их специально водили по улицам. Бежецкие документы показывают, что режим заключения был довольно патриархальным: арестантов могли отпустить (под честное слово или под караулом) домой и даже в кабак. Однажды таким отпущенным «на побывку» участникам драки не удалось вернуться обратно: «Быв в Подгорном кабаке и выпив потребное число вина и пива, пришли к магистрату, при котором реченная полиция находитца, и, постукався у сенных дверей (которыя были заперты), за неотпором тех дверей розошлись все по домам своим». Такая простота нравов объясняется тем, что в те времена арест по случаю неуплаты долга или пошлины был делом обычным, а сами заключенные и стражи порядка, включая полицмейстера и палача, были знакомы, ходили друг к другу в гости, имели общие радости и проблемы. Только посаженным в колодничью избу крестьянам и иногородним трудно было рассчитывать на сочувствие караульных и помощь родственников.[357] Бежать при отсутствии решеток на окнах и железных дверей было легко – достаточно выбить оконную раму; однако скрыться в городе, где все жители не только знали в лицо друг друга, но узнавали даже соседский скот, было практически невозможно.