Елена Прудникова - Ленин – Сталин. Технология невозможного Страница 59

Естественно, люди, имевшие в руках какие-то реальные материальные богатства, не спешили менять их на обесценивающиеся бумажки. Крестьяне придерживали хлеб, владельцы заводов и шахт – продукцию, чем еще усугубляли ситуацию. Нехватка бешено взвинчивала инфляцию, а держатели товара выжидали благоприятных обстоятельств (то же самое едва не произойдет в 1927 году – но со Сталиным такие штуки не прокатывали). Экономика входила в штопор.

1 августа правительство ввело монополию на торговлю углем, после чего владельцы рудников стали прятать запасы. 20 октября газета «Известия» писала: «Пред нами таблица об имеющихся запасах угля на рудниках одного только Ровенецкого района, где занято рабочих не более 5 тысяч на 13 рудниках, а находится угля до 10 миллионов пудов. И это не вывозится только потому, что промышленники не хотят вывозить». А вывозить, естественно, не хотели, потому что ждали повышения цен.

Правительство за месяц повысило цены на уголь на сто процентов, но это мало помогло: держатели угля помнили еще совсем недавние «благословенные» времена, когда промышленники сами устанавливали государственные цены. Они прекрасно понимали, что правительство не допустит, чтобы остановилась промышленность, а сил и власти заставить у него нет – значит, будет делать, что скажут. И дело было даже не в ценах, а в рабочих комитетах...

У рабочих были свои интересы, защиты которых они также требовали от «правительства народного доверия» – а осознав (не без помощи большевиков), что ждать бесполезно, принялись защищать сами. В первую очередь это 8-часовой рабочий день, затем повышение заработной платы, отмена штрафов, рабочий контроль над наймом и увольнением. Хозяева уверяли, что это их разорит, но рабочим на всю хозяйскую аргументацию было решительнейшим образом наплевать – тот, кто читал первую главу данной части, легко поймет почему. Вскоре фабрично-заводские комитеты стали брать власть на заводах и своей волей устанавливать такие правила внутреннего распорядка, которые им нравились. Но длилось это недолго: заводы останавливались один за другим – формально по причине отсутствия сырья и топлива, а на самом деле далеко не всегда по этой причине. Сплошь и рядом это был неявный, со ссылкой на объективные обстоятельства, локаут[146]. В августе и сентябре было закрыто 231 предприятие – работу потеряла 61 тысяча человек. В октябре цифры стали катастрофическими. В одном только Петрограде стояло 40 предприятий, на Урале – половина всех имеющихся в наличии. (Впрочем, тут была уважительная причина: Урал – это металлургия, металлургия уголь съедает в огромном количестве, а уголь... см. выше). В Екатеринославе (ныне Днепропетровск) – не самом большом городе Российской империи, работу потеряли 50 тысяч человек.

Дело, конечно, было не только в локаутах. Заводы и на самом деле начинали агонизировать. Современное производство – сложный механизм, зависящий от поставок, а транспорт разваливался, поставки срывались, топливо в дефиците. Военные мобилизации обескровили промышленность, и на заводах катастрофически не хватало рабочих рук. Среди рабочих увеличивалось число женщин и подростков – что, как нетрудно догадаться, не шло на пользу производству. На заводы стали гнать военнопленных – на Урале и в Донбассе они составляли около трети рабочих. В среднем производительность труда пленных была вдвое ниже, чем своих кадров. Падала квалификация работников. Наконец, они элементарно голодали, что тоже не способствует нормальному труду. Реальная заработная плата по сравнению с 1913 годом уменьшилась в два раза – а ведь и тогда рабочие, надо сказать, отнюдь не булками объедались.

Набирала обороты инфляция. Беспомощное правительство не знало иного пути решения финансовых проблем, кроме печатного станка. В апреле бумажных денег было выпущено на 476 млн рублей, в сентябре – почти на 2 млрд. За первые пять месяцев революции рубль обесценился на 25%, за август – октябрь еще на 37%, а с учетом предыдущей инфляции к октябрю он стоил около 10 довоенных копеек.

Чтобы хоть как-то сохранить промышленность, пришлось снижать налоги (а спекулянты, естественно, таковых не платили), а чтобы хоть как-то пополнить бюджет, правительство повышало цены на то, что находилось в его власти – то есть на что была установлена монополия. В сентябре появилась сахарная монополия и в несколько раз повысились железнодорожные тарифы. Соединенное действие повышения тарифов и усилий рабочих комитетов привело к тому, что объемы перевозок стали резко уменьшаться. В октябре разработали проекты нескольких новых монополий – спичечной, махорочной, кофейной и чайной. С одной стороны, если уж повышение цен неизбежно, то пусть доходы попадут лучше в карман государству, чем спекулянтам. С другой – эти меры популярности «временным», естественно, не прибавляли.

Самый жестокий удар правительство нанесло в конце августа, сначала удвоив, а потом и вовсе отменив твердые цены на хлеб. Естественно, сразу же поползли вверх и все остальные цены. А учитывая падение производства, беднейшие слои населения (они же трудящиеся слои) оказались уже не на грани, а за гранью голода. Реальная зарплата рабочих по сравнению с февралем упала в два раза – но ведь были и безработные, были солдатки, жившие на пособие – им-то как? В августе в столицах выдавали по 3/4 фунта (300 грамм) хлеба на душу. Голод ширился, захватывая все новые и новые губернии, а крестьяне...

Вспомните об этом, когда будете читать про начало коллективизации. Крестьяне мигом сообразили, что вслед за отменой твердых цен начнется их повышение. Село уже не придерживало, а откровенно прятало хлеб. Крестьяне зарывали в ямы зерно мешками, помещики и перекупщики утаивали амбарами. В Могилевской губернии один из «рекордсменов» укрыл 10 тысяч пудов. Надвигающийся голод был им только на руку: когда люди начнут падать на улицах, цены взлетят до небес. В сентябре план хлебозаготовок был выполнен на 30%, в октябре – на 19%. Одновременно росло самогоноварение, съедавшее зерно – продавать самогон было выгоднее, чем хлеб[147]. 10 октября новый главком, генерал Духонин, поставил перед правительством вопрос о сокращении численного состава армии – нечем кормить солдат. Это называется: приехали. Вспомним – во время ленинградской блокады пайки на фронте устанавливали такие, чтобы люди были в состоянии воевать. Умирающий голодной смертью город кормил своих защитников. Временное правительство, основным лозунгом которого была «война до победного конца», не могло прокормить армию.

Впрочем, правительство честно пыталось решать экономические проблемы – как умело. Сперва либеральными методами – с помощью налогов, «поощряющих производство», при этом потребителю предлагалось «потерпеть». Точно как и в «перестройку», вышло черт знает что. Тогда, как и положено либералу, который подкрепляет свои великие идеи мочением всех несогласных с ними, оно попыталось решить продовольственную проблему военной силой. Но когда правительство слабое, из этого получается опять же черт знает что – оно и вышло.

Короче: за полгода существования Временного правительства российская экономика сорвалась в штопор – по всем показателям. И большевики тут были совершенно ни при чем. Опыт «перестройки» показывает: по части развала любых систем и структур либералам помогать не надо – они отлично справляются сами...

Во все времена, глухие ли, или же страшные, мало существует людей, которые понимают происходящее, и лишь единицы чему-то при этом еще и учатся. Большевистские же вожди оказались хорошими учениками. И как великая русская литература «вышла из гоголевской «Шинели»«, так и вся последующая политическая практика Страны Советов вышла из тех восьми февральских месяцев, когда первое демократическое правительство России с ужасающей (в прямом смысле) наглядностью показало, как не надо работать и куда ведут благие намерения при некритическом к ним подходе.

Часть 3 ФЕВРАЛЬ: УРОКИ И МЕТОДЫ

Как все большевики, он прошел школу, которая оставила у него очень мало иллюзий.

Не стоит обольщаться разговорами советских и прочих историков о «революции» и «реакции». Никаких «реакционеров» на политической сцене того времени просто не было – Февраль смел их, и они обочь драки молча наблюдали за происходящим, ожидая, чем же кончится эта вакханалия.

А ведь было их немало – «национал-патриотами» числили себя около 40% состава избранной в 1912 году IV Государственной Думы. Из 410 депутатов той Думы 170 человек принадлежали к правым партиям – националистам, национал-прогрессистам и пр. Неплохое представительство! И вся эта сила с первым дуновением семнадцатого года испарилась, словно ее и не было никогда. Кое-кто, вроде Шульгина, возник потом в эмиграции, но и там правили бал все те же деятели Февраля. В общем, стоит задуматься: а каких политических взглядов придерживались до революции те «специалисты», которые потом верой и правдой служили большевистской России?