Густав Гилберт - Нюрнбергский дневник Страница 6

Этот его пресловутый «завораживающий взгляд» — да это всего лишь взор исподлобья одеревенелого от бесчувствия психопата! Движим он был заурядным тщеславием, не знавшим и не ведавшим никаких общепринятых норм. Отсюда его ненависть ко всем юридическим, дипломатическим и религиозным институтам — ко всей системе социальных ценностей, ко всему, что могло бы обуздать его пещерное стремление любыми средствами утвердить себя. Разыгрывал из себя великого ценителя искусств, не имея ни малейшего понятия об искусстве. Естественно, обожал Вагнера, он ведь и в себе видел его исполнителя. Преисполненное драматического великолепия божество. А это его преклонение перед наготой. Изображение обнаженного человеческого тела вполне приемлемо в искусстве как символ красоты, грации и чувственности, но Гитлер был неспособен этого оценить. Нагота для него — лишь протест против традиции, понять которую он не желал.

Нет, психопатическая ненависть к формально-традиционному определяла весь характер Гитлера. Именно поэтому он питал доверие к пресловутым «людям поступка», таким, как Гиммлер и Борман. Борман был у него за секретаря — мерзким льстецом и безжалостным интриганом, собственно, зеркальным отражением характера самого Гитлера. Я убежден, что все злодеяния замышлялись этой тройкой, каждый из которых не имел ни совести, ни чести…

Мы беседовали об отношении немецкого народа к Гитлеру. Франк предостерегающе поднял вверх перст:

— Бойтесь сказочников, господин доктор! Гиммлер ни за что бы не отважился на осуществление своей программы геноцида без одобрения или приказа Гитлера.

Франк заявил, что теперь и впервые в жизни ощущает невиданное духовное освобождение. В первую очередь его сновидения — они выносят его далеко за стены этой камеры, он видит раскинувшиеся перед ним пейзажи, необозримые морские дали, высокие горы и небо, и каждый раз пробуждаясь, вновь переживает необычное чувство духовного и физического облегчения. (Незадолго до нашей беседе он увидел во сне Гитлера, что укрепило в нем чувство признания своей вины.) Франк высказал мысль о том, что внутренняя сила способна раздвинуть стены любой, даже самой тесной камеры.

Бальдур фон Ширах

Бывший вождь германской молодежи, красавец Бальдур фон Ширах в своих раскаяниях не был столь истеричен, но и он смирился со своим скорым концом. Во время нашей беседы в камере он был серьезен и взвинчен, а свои эстетические воззрения изложил в сочиненном им стихотворении «К смерти». Фон Ширах прекрасно понимал, что его ожидает. И еще во время самой первой встречи со своим адвокатом заявил тому: «Пока моя голова не слетела с плеч, я буду носить ее высоко поднятой». Наша первая беседа с ним состоялась неделю спустя после вручения ему обвинительного заключения и позволила мне составить весьма верное представление о нем самом и о переживаемом им чувстве вины.

По завершении «теста на кляксы» (тест Роршаха, когда определенные черты характера испытуемого определяются по его способности усматривать образы, скрытые в чернильных кляксах) мы затронули темы обвинения и виновности. Поскольку но нескольким пунктам фон Шираху вменялось в вину насаждение расовой ненависти, он попытался объяснить, как стал антисемитом:

— В годы моей молодости, вращаясь в дворянских кругах, мне никогда не доводилось общаться с евреями. И у меня не было причин для антисемитизма, однако в «высшем обществе» я всегда ощущал молчаливую неприязнь к евреям. Я не придавал этому особого значения до той поры, пока кто-то не подсунул мне изданную в Америке книжку «The International Jew» («Космополитизм евреев»), а тогда я пребывал в весьма подверженном разного рода влияниям в возрасте 17 лет. Этот кто-то и не подозревал, как повлияет эта книга на неокрепшее сознание немецкой молодежи. Примерно в тот же период меня увлекли идеи Юлиуса Штрейхера, сумевшего придать антисемитизму псевдонаучный характер.

Поскольку очень многие представители старшего поколения исповедовали сходные идеи, вполне понятно, что молодежь некритично унаследовала их. В 18 лет у меня произошла встреча с Адольфом Гитлером. Должен признать, он привел меня в восторг; я отправился на учебу в Мюнхен именно потому, что в этом городе жил он, и там стал одним из самых верных его соратников. С тех пор я и стал убежденным антисемитом и был им до тех пор, пока недавние события не доказали полную несостоятельность этой теории. Но почему поколение старших растлило нас? Почему никто не предупредил нас о том, что «The International Jew» — измышление Форда, а «Протоколы сионских мудрецов» — фальсификация? К чему все эти пресловутые «научно-исторические концепции», целью которых было посеять чувство ненависти в наших юных головах? Я не буду отрицать своей вины. Я совершил ошибку, одобрив венскую эвакуацию, и готов за это заплатить жизнью. Но немецкая молодежь не должна быть навечно обвинена в этом преступлении. Немецкую молодежь следует перевоспитать. Я не верю, что после этого ужасающего примера где-то в мире снова прорастет антисемитизм. Но народу необходимо избавиться от того молчаливого общественного неприятия евреев, которое и послужило питательной средой для этого недуга.

Далее Ширах разъяснил свое отношение к фюреру, рассказав о том, как на протяжении лет наблюдал, как менялся Гитлер.

— До 1934 года он еще был человеком, начиная с 1934 года до 1938-го, он превратился в сверхчеловека, после 1938 года — он перестал быть человеком, превратившись в тирана. Мне кажется, власть ему в голову ударила после смерти Гинденбурга в 1934 году, превратившей его в вождя Рейха. А это вселило в него манию величия — он пошел на ликвидацию всех правовых и судебных институтов, а незадолго до войны это был самый настоящий диктатор, одержимый планами завоевания мира.

Впервые он разочаровал меня, нарушив Мюнхенское соглашение, я сразу же усмотрел в этом его шаге всю пагубность для международного авторитета Германии. Но тогда ему еще удалось убедить меня в том, что исход будет благоприятным. Мне кажется, примерно в 1942 году я впервые стал замечать, что он скатывается к безумию. Во время разговора его взгляд внезапно угасал, и он резко менял тему. И в этот момент тебе казалось, что он смотрит куда-то еще, и ты недоуменно оборачивался. И эта его способность просто не слышать того, чего он слышать не желал.

В 1943 году у нас с ним вышел один спор по принципиальному вопросу. Моя жена видела, как евреев выгоняли из их жилищ, и, будучи ярой идеалисткой, она решила поинтересоваться у фюрера, известно ли тому об этом бесстыдстве. Он не вымолвил ни слова. Тут задал вопрос и я, желая узнать, что же ожидало депортироваванных евреев. И тут он накинулся на меня с такой яростью, что я уже не сомневался в том, что меня ждет неминуемый арест. С тех пор я оказался в опале.

Скупой свет снаружи померк, и в тусклом освещении тюремной камеры мы с трудом видели друг друга. И в этой полутьме до меня доносился затихающий голос Шираха.

— Когда обо всех этих зверствах стало известно в конце войны, подтвердились мои наихудшие опасения, и я уже тогда знал, что поплачусь за это жизнью. Но я не желаю и никогда не желал наложить на себя руки, как трус. Я ничего не делал, чтобы избежать ареста. Я даже предложил американским властям собрать всех фюреров гитлеровской молодежи в Бухенвальд для перевоспитания, а себя я был готов принести в жертву за все эти ошибки прошлого, совершенные по недомыслию. Надеюсь, что хоть этим я смогу загладить то, что совершил…

Тут Ширах умолк, и в камере повисла тишина.

Альберт Шпеер

Высокий, с кустистыми бровями бывший гитлеровский министр вооружений вначале привлек к своей фигуре всеобщее внимание, но концепции Шпеера относительно вины нацистов, в отличие от остальных его коллег по тюрьме, была присуща прямота и даже некоторая экзальтированность.

Из всех, наверное, Шпеер был самым большим реалистом. Он утверждает, что изначально не питал никаких иллюзий относительно своей участи, и поэтому обвинительное заключение ничуть его не шокировало. Он признает, что в связи с тяжестью совершенных преступлений данный процесс исторически обусловлен и в целом Шпеер считает его целесообразным. Он не считает необходимым проливать слезы о судьбе каждого из них в отдельности, хотя его собственная дальнейшая судьба представляется ему весьма туманной, как и судьба остальных.

О перечисленных в обвинительном заключении преступлениях он, по его мнению, не имел представления, поскольку в 1942 году, несмотря на полное отсутствие необходимого опыта, был поставлен во главу совета по вопросам вооружений. О концлагерях он знал не более, чем любой другой министр о ракетах «Фау-2». В марте (1945 года) он заявил Гитлеру, что все пошло крахом и что теперь, невзирая на последствия для себя лично, каждый обязан сделать все, чтобы уберечь Германию от окончательного уничтожения. Гитлер на это ответил, что раз Германия не сумела выиграть эту войну, то не заслуживает права на дальнейшее существование.