Андрей Медушевский - Утверждение абсолютизма в России Страница 6

C конца 70-х годов дискуссии по проблемам сравнительного анализа и типологии абсолютистских режимов приобрели новый импульс49. Проявлением данной тенденции стал рост интереса исследователей к проблемам экономической и социальной базы абсолютизма, изучению социальных конфликтов, степени их воздействия на эволюцию различных типов абсолютизма50. Абсолютизм, считает П. Андерсон, это не столько баланс сил между классами, сколько новая форма правления на старой основе, аппарат феодального господства дворянства. Исходя из этого общего понимания абсолютизма, автор дает характеристику двух основных исторических типов абсолютизма – западноевропейского и восточноевропейского, критерий подразделения которых состоит в специфике развития феодальных отношений в этих регионах51. В Западной Европе, с переходом от натуральных форм ренты к денежной, социально-экономический контроль феодалов над крестьянством ослабевал, что потребовало от них укрепления своей власти – отсюда ее направление развития в сторону централизации, утверждения абсолютизма. Из хаоса феодальных войн (Алой и Белой Роз, Столетней, Кастильской гражданской войны) появились «новые» монархии во время правления Людови- ка XI во Франции, Фердинанда и Изабеллы в Испании, Генриха VII в Англии и Максимилиана в Священной Римской империи. Эго нашло выражение в укреплении аппарата королевской власти, чьей постоянной политической функцией было подавление крестьянства и низов социальной иерархии. Государственная машина, кроме того, предназначалась для подавления групп и индивидов в рамках самого господствующего класса. Великий кризис, потрясший экономику Европы в XIV– XV вв., имел свои последствия на Востоке Европы (к востоку от Эльбы), где в XVI в. усилилась феодальная эксплуатация крестьянства. Политическим результатом этого в Пруссии и России стал восточный абсолютизм, современный западному, однако принципиально отличный по своему происхождению. Если абсолютистское государство на Западе было развернутым политическим аппаратом феодального класса, который принял коммутацию повинностей (замену натуральных на денежные), то абсолютистское государство на Востоке, напротив, было репрессивной машиной феодального класса в условиях консолидации крепостничества и скудного развития городской автономии.

Иной подход к построению типологии абсолютистских режимов находим в работе Т. Скокпол, где в основу положена типология конфликтов: речь идет об интерпретации структурных изменений в отношениях общества и государства в процессе социальных революций, причем дается анализ этих изменений в конкретно-исторических условиях разных стран52. Задача такой типологии состоит в раскрытии в каждом конкретном случае комбинации социальных сил, которые делают возможным успешное осуществление социальной революции. Абсолютизм в рамках данного подхода выступает, следовательно, лишь как один из социальных факторов в процессе формирования определенного социального конфликта.

В ходе обсуждения проблем сравнительного изучения абсолютизма новую точку зрения высказала английская исследовательница М. Фулброк. Она критикует подход Андерсона за априористичность, стремление выделить «чистые» типы и формы развития социальных процессов, а также телеологизм, состоящий в предположении, что исторический процесс развивается целесообразно53. Недостаток данной концепции она видит также в статичности рассмотрения социальных структур. В свою очередь и подход Скокпол вызывает критику в связи с тем, что он ограничивает сравнение сопоставлением лишь социальных структур, в которых растворяются отдельные группы, личности и не встает вопрос о мотивации их действий.

РУССКИЙ АБСОЛЮТИЗМ В СОВРЕМЕННОЙ НАУКЕ

История русской государственности, прежде всего обращение к опыту крупнейших реформ прошлого и современности, выявление общих тенденций этих социальных процессов, их динамики и ряда ключевых параметров, принадлежит к числу наиболее актуальных проблем54.

Дискуссия об абсолютизме в историографии 1968– 1975 гг. сосредоточила внимание на вопросе о его социальной и классовой природе. В центре дискуссии оказалась проблема соотношения феодальных и буржуазных элементов в его социальной природе. В ходе дискуссии большинство историков не поддержало тезис предшествующей историографии 50-х годов о «равновесии сил» между дворянством и буржуазией как необходимом и достаточном условии существования абсолютизма вообще и русского абсолютизма в частности. При рассмотрении социальной природы русского абсолютизма и оценке его места в русском историческом процессе по этому вопросу выявились различные точки зрения55. Исходя из тезиса об отсутствии баланса классовых сил дворянства и буржуазии в России XVII–XVIII вв., А. Я. Аврех сделал вывод о том, что «абсолютизм – это такая феодальная монархия, которой присуща, в силу ее внутренней природы, способность эволюционировать и превращаться в буржуазную монархию»56. Он отстаивал, далее, точку зрения о насаждении буржуазных отношений государством «сверху», причем определял абсолютизм как «дитя предбуржуазного периода» развития, социальной опорой которого является крестьянство. В свою очередь, М. П. Павлова-Сильванская предложила интерпретировать русский абсолютизм как восточную деспотию, которая «формируется в борьбе с монгольской империей и ее наследниками на базе натурального хозяйства и общинной организации деревни, а затем укрепляется в процессе создания поместной системы, закрепощения крестьянства и перехода к внешней экспансии»57. Суммировав, таким образом, черты сходства русского абсолютизма и азиатских форм правления, она, однако, не показала некоторых существенных черт его сходства с европейским абсолютизмом, на что указывали другие участники дискуссии: наличие отдельных, хотя и слабовыраженных, элементов сословного представительства в виде Земских соборов, влияние христианской религии и характер ее отношений с государством, несколько более сильное влияние так называемых предбуржуазных отношений, чем это было на Востоке, наконец, сильная европеизация, выразившаяся в перестройке дворянского мировоззрения на западный манер и реформах государственного аппарата абсолютизма по европейскому образцу. Кроме того, неизвестно до какой степени социально- экономическое развитие России периода позднего феодализма может быть приравнено к азиатскому способу производства и восточным формам производственных отношений, которые, как считают специалисты, лежали в основе государства типа восточной деспотии: по этим вопросам в историографии нет полного единства взглядов. Подчеркнем в связи с этим, что русский абсолютизм безотносительно к его социальной природе был европейски ориентированным, что находило яркое выражение в стремлении к восприятию европейской культуры и готовности для этого «прорубить окно в Европу».

Дискуссия об абсолютизме показала, что вопросы складывания предпосылок, утверждения и развития абсолютизма в России вызывают различные трактовки в историографии и нуждаются в дальнейшем изучении58. Как историческое явление, абсолютизм имел место и в Европе, и в России. Однако если в Западной Европе он в значительной степени являлся продуктом баланса классовых сил дворянства и буржуазии, то в России существовала большая специфика: абсолютизм формируется здесь еще до появления буржуазных отношений или в лучшем случае в период их зарождения. Это привело к громадной относительной самостоятельности государства в России и сделало его субъектом исторического процесса в большей степени, чем это было в Европе. Отсюда происходил целый ряд особенностей абсолютистского государства в России, делавших его непохожим на абсолютизм Европы. Лишь в сравнительно недавнее время черты развития государственности в России стали предметом отечественной историографии. Благодаря трудам С. М. Троицкого, П. А. Зайончковского, Н. П. Ерошкина59, а в последнее время – Н. Ф. Демидовой, появилась возможность сквозного рассмотрения указанных тенденций эволюции государственных учреждений за довольно длительный период времени, а также для получения ряда количественных параметров для сравнения60. Эта данные вполне согласуются с наблюдениями западных ученых. Так, проблема институционализации новых управленческих процедур в период создания Петром I коллегиальной системы и последующий период, поставленная еще М. Раевым61, нашла более подробное освещение в трудах К. Петерсона, Р. Крамми, Э. Амбургера, других исследователей, указывающих прежде всего на то обстоятельство, что при сохранении известной преемственности новая система учреждений означала в то же время радикальный разрыв с предшествующей практикой управления62. Качественно новыми чертами петровской и всей имперской административной системы по сравнению с приказной системой Московского государства стали унификация, централизация и дифференциация функций аппарата управления, а также известная его милитаризация, свойственная вообще абсолютистским режимам63. В связи с вопросом о преемственности реформ Петра, предметом дискуссии становится природа русской государственности предшествующего периода. В традициях государственной школы социально- экономическое развитие Московского государства и сословные отношения в нем рассматриваются прежде всего как сфера государственной политики. При характеристике политической системы, которую Петр должен был унаследовать от своих предшественников, используется веберовская модель такого типа государственности, признаками которой были – универсальный режим служебных обязанностей и повинностей, подчинение действий большинства индивидов физическим ограничениям, экономические стеснения и бюрократический контроль во благо государства. Согласно концепции, разделяемой Г. – Й. Торке, Р. Хелли, Р. Крамми и другими, все сословия данного общества существуют лишь постольку, поскольку несут повинности государству64. Для данного типа государственности поэтому характерна большая самостоятельная роль в распределении поземельной собственности, а также такие черты деятельности, как монополизация торговли наиболее выгодными товарами, вином, жесткий контроль над всякой частной инициативой, всеобщая круговая порука. Отметим, что в последнее время все эти вопросы стали предметом живого обсуждения в связи с проблемой характера и степени развития земского начала в Московском государстве XVII в. В новейших работах большое внимание уделяется верхам общества – служилому сословию, его структуре (Государев двор), значению боярства как правящей элиты, роли местничества как регулятора социальных отношений. В связи с предысторией петровских реформ государственного управления в центре внимания вполне закономерно оказывается вопрос о состоянии административного аппарата, формировании и развитии централизованной бюрократии – дьяков и подьячих. Давая широкую панораму реформ первой четверти XVIII в., А. Левиттер неожиданно приходит к утверждению, достаточно, впрочем, распространенному в западной историографии, об отсутствии у царя программы реформ, хаотичности их проведения65. В то же время автор, противореча себе, отмечает, что в своей политике Петр, безусловно, руководствовался определенным идеалом: он стремился создать регулярное или полицейское государство по образцу западноевропейских абсолютистских монархий, где вся жизнь подданных становилась объектом регламентации на военный манер. Возникает вопрос, не свидетельствует ли наличие идеала предполагаемого государственного устройства, который автор находит у Петра, признаком определенной и вполне выраженной целенаправленности действий реформатора, по крайней мере – стремления реализовать потенциальные возможности желательной модели государственного устройства? Далее, концепция бесплановости реформ предполагает, по-видимому, наличие определенного и ясного понимания их антитезы, т. е. реформ, осуществляемых по плану. Но можно ли вообще привести примеры полностью «планомерных» реформ петровского масштаба в указанный период времени? Можно ли, например, говорить о том, что реформы Просвещенного абсолютизма Фридриха II, Иосифа II, Екатерины II и т.д. носили планомерный характер? Вероятно, лишь с существенными оговорками, с учетом воздействия на них быстро меняющихся внутри- и внешнеполитических факторов. Отметим в этой связи, что для западных историков вообще свойственны полярные оценки Петра как государственного деятеля: одни авторы считают его революционером, другие – консерватором. Очень велик диапазон оценок самих реформ (их удача или провал), определения их места в истории. Английский историк Х. Сетон-Уотсон высказал, например, интересную мысль о возможности их сравнения с реформами в развивающихся странах, а самого Петра с Кемалем Ататюрком66. Такой подход действительно позволяет понять многие характерные черты петровских реформ в истории нового времени. Подчеркнем, что такая постановка вопроса сама по себе говорит о внутренней цельности и определенной последовательности в деятельности преобразователя. В свою очередь, точка зрения о спонтанности реформ, высказанная впервые В. О. Ключевским и П. Н. Милюковым в специфических исторических условиях предреволюционной России, несомненно содержала в себе некую априорную презумпцию и нуждается поэтому в критическом переосмыслении. В этой связи центральное место занимает вопрос о взаимосвязи реформ и военных действий.