Владимир Наджафов - Пакт, изменивший ход истории Страница 6

Не лучше обстоит дело с подбором документов для 23-го тома этой серии, охватывающего период между 1 января и 31 октября 1940 г., то есть период, когда продолжались внешнеполитические акции по реализации советско-германских тайных договоренностей. Составители же тома характеризуют публикуемые документы как отражающие меры, «направленные на обеспечение безопасности страны…»{38}. Значит ли это, что ими сознательно исключались документы, раскрывающие экспансионистские цели сталинского Советского Союза, в частности в отношении своих малых западных соседей, участь которых была предопределена секретным протоколом к советско-германскому пакту?

Решились составители 23-го тома и на то, чтобы самим определять, какие из «идеологизированных» документов стоит публиковать, а какие нет. Не представлены в томе также «документы и материалы по международной деятельности ВКП(б)», отвергнутые по причине их «откровенно пропагандистского характера»{39}. Но насколько оправдан такой подход?

Внешняя политика СССР была самой партийной внешней политикой, какую только себе можно представить, ее изначальные идейно-политические установки сохранялись почти до самого конца существования Советского Союза. Поэтому и формулировалась внешняя политика верхушкой партийной номенклатуры, восприятие которой окружающего мира определялось, прежде всего и главным образом, классовыми, марксистско-ленинскими постулатами. Партийные документы более важны для понимания целей внешней политики СССР, чем сугубо дипломатические; они просто необходимы, если иметь в виду раскрытие мотивов и целей советского руководства, для прикрытия которых и служили специфические методы и приемы дипломатии. В партийных документах — ключ к механизму принятия внешнеполитических решений. Следует также подчеркнуть важность подхода к предвоенной политике сталинского Советского Союза с учетом безграничных устремлений его руководителей, нашедших большее отражение именно в партийных документах.

Отвергая «идеологизированные» документы, составители «Документов внешней политики» (теперь в названии томов отсутствует аббревиатура СССР, но порядковый номер томов серии сохранился) проигнорировали существеннейший признак всякой тоталитарной системы{40}, в которой идеология служит инструментом и власти, и политики. Любопытно, что в одном из предыдущих томов этой серии опубликован материал, ставящий под обоснованное сомнение решение составителей не публиковать так называемые идеологизированные документы.

Имеется в виду один из документов 16-го тома рассматриваемой документальной серии. Осенью 1933 г. М.М. Литвинов, находившийся в Берлине проездом в США (где предстояли переговоры о возобновлении советско-американских дипломатических отношений), имел беседу с министром иностранных дел Германии К. Нейратом. В беседе Литвинов говорил о восприятии «за границей и в СССР» нацистской пропаганды, будто бы предназначенной для внутреннего потребления, «как предложения услуг по искоренению большевизма и вне Германии». И подчеркнул: «Политические деятели должны учитывать не только вкладываемые ими в свои слова понятия, но и их объективный смысл, и восприятие их внешним миром»{41}.

Заслуживает упоминания и наблюдение М.С. Восленского о роли пропаганды в советской системе власти. Постоянно повторяемые и последовательно осуществляемые пропагандистские кампании, орудием которых служили «идеологизированные» материалы партийной печати, приобретали в советских условиях «собственную динамику», порождая «политический вихрь»{42}.

Материалы, появлявшиеся в партийной «Правде» и правительственных «Известиях», отбрасываемые составителями тома как печатный балласт (правда, не во всех случаях), внимательно изучались дипломатическим корпусом в Москве, составляя тему срочных донесений посольств из советской столицы. Иностранные дипломаты хорошо представляли значение подцензурной советской печати как рупора Кремля, непосредственно выражавшей его установки во внутренней и внешней политике. Публикации в печати были частью государственной пропагандистской кампании, не столько преследуя информационные цели, сколько имея в виду воздействие на умы советских людей в нужном для власти направлении.

Недаром советские послы за рубежом рассматривали в качестве инструкций из центра публикации в основных печатных органах. Такие как, например, передовая статья в «Известиях» от 11 мая 1939 г. «К международному положению» (возможно, написанная Сталиным[9]) и статья А.А. Жданова в «Правде» от 29 июня 1939 г. «Английское и французское правительства не хотят равного договора с СССР»[10]. Кстати, обе эти газетные публикации все же вошли в официальный сборник документов{43}.

Еще один очередной том серии, 24-й, охватывающий период между 22 июня 1941 г. и 1 января 1942 г., и в самом деле представляет собой, как пишут его составители, большую ценность для анализа событий указанного периода. Но этот том выпущен в 2000 г., а следующий, 25-й том серии (в двух книгах) появился десятью годами позже, вновь и вновь демонстрируя живучесть советской традиции публиковать как можно меньше дипломатических документов, при этом усеченных и тематически ограниченных. Да, есть что скрывать из прошлого советской внешней политики. Вот почему, думается, наиболее яростные борцы против «фальсификации истории» на самом деле хотели бы обелить сталинизм и его преступные деяния. Иначе не существовала бы проблема доступа к архивам советского времени.

Несомненно, ограниченность официальных документальных публикаций никак не способствует выработке как можно более четкого представления о советской внешней политике того времени. Этим объясняются, в частности, различные трактовки решения Сталина заключить пакт с Гитлером, сводящиеся к нескольким основным версиям: выиграть время, отсрочив войну с Германией; повернуть ее агрессию против Запада, воспользовавшись обострением «межимпериалистических противоречий» в интересах мирового социализма; вернуть с немецкой помощью под свой контроль утерянные территории царской России. Версии, в общем, вполне приемлемые, совместимые и дополняющие друг друга. Но какая из них имела для Сталина и его окружения определяющее, приоритетное значение? Точнее — каков был на самом деле, так сказать, генеральный курс предвоенной сталинской внешней политики?

Поиск ответа на вопрос о роли Советского Союза в расстановке сил на международной арене перед Второй мировой войной видится через постановку этого вопроса в принципиальном плане. А именно: ограничивался ли Сталин в своей внешней политике ответной реакцией на мировые события, вынуждаемый к этому решениями, принимаемыми в столицах великих капиталистических держав, или же он стремился играть самостоятельную и активную роль на международной арене, стараясь навязать свои правила игры в уже начавшейся «второй империалистической войне», считаясь с ее более чем вероятным перерастанием в войну «всеобщую, мировую»? Таким образом, исследовательская проблема сводится к тому, чтобы установить, насколько намерения и действия сталинского руководства соответствовали долгосрочным глобальным целям Советского Союза и каковы были эти цели.

Разбор в моих предыдущих публикациях причин и следствий пакта включал его оценку под углом обозначенной постановки вопроса, но работу вряд ли можно было считать завершенной. Ведь круг вопросов для более глубокого исследования тематики пакта включает многое. Это: особенности восприятия советским руководством Второй мировой войны, отношение Сталина и его окружения к странам капитализма, русская имперская традиция и международная практика большевизма, характер сталинского режима, советская внешняя политика и идея мировой революции и некоторые другие.

Конечно, многогранность исторических реалий 1930-х годов, сложности постижения перипетий предвоенных международных отношений вызывают мысли о тщетности попытки «объять необъятное». Не потому ли так много написано и все еще пишется по предыстории минувшей мировой войны? И не потому ли продолжаются нескончаемые споры в историографии и далеко за ее пределами о виновниках войны — прямых и косвенных? Понятно, что шансы на известную результативность исследования дает метод подхода к событиям прошлого с разных точек зрения, через их комплексный анализ. И все же есть нечто исходное, своего рода исследовательский ген, доминанта в виде предопределенности научного интереса. Этот интерес — в строго объективном видении проблем прошлого, в поисках таких путей решения этих проблем, от которых напрямую зависит мера основательности наших вопросов к истории. При этом расчет в том, чтобы воспользоваться опытом истории, ее уроками; познать передающиеся от поколения к поколению проблемы, связывающие прошлое с настоящим, а настоящее — с будущим. Конечно, ситуации из прошлого не повторяются в настоящем во всех деталях, но поскольку исторический процесс непрерывен, самое важное — постигнуть его направленность, его тенденцию.