Мусса КУНДУХОВ - МЕМУАРЫ Страница 6

Во время бытности Шамиля в Кабарде, я, как выше сказано, был в городе Варшаве, где, сдав вверенную мне команду, собирался возвращаться на Кавказ,

В один день, чуть свет вошел ко мне начальник иррегулярной бригады генерал-майор князь Бебутов, и, застав меня в постели, сказал: «В городе Кракове полное восстание и все поляки Царства Польского с ними заодно в заговоре и потому мне приказано сегодня же выступить в Краков со всею моею храброй бригадою. Надеюсь, что и храбрый ротмистр Муссабек сделает мне удовольствие и пожелает принять начальство над конно-горским дивизионом и отправится с нами». С большим удовольствием я согласился на предложение князя Бебутова и в тот же день выступил с дивизионом в поход.

Приближаясь к городу Кракову, мы встретили городских депутатов, которые на вопрос Бебутова, что делается в городе, ответили, что мятежники, узнав о приближении русских войск, чуть свет оставили город и отправились к прусской границе.

Князь Бебутов отправил делегатов этих к генералу Пенютину, следовавшему за нами со своей дивизией, а сам, подъехав с бригадой к воротам города, ожидал приказания генерала Пенютина. В скором времени вернулись и депутаты, с которыми бригада наша вошла в Краков, где жители встретили нас с поддельной радостью,

На другой день мы и донской казачий полк под командой полковника князя Барятинского, (который в 1856 году был на Кавказе царским наместником и главнокомандующим войсками), напрасно преследовали до самой прусской границы мятежников. Они четырьмя часами раньше перешли ее и, сложив там оружие, отправились далее, Тем кончился наш быстрый поход.

Когда я вернулся из Варшавы на Кавказ, князь Воронцов, а, в особенности, супруга его, начали ко мне благоволить. Князь, вследствие рекомендации бывшего во время командования краем ген. Головина начальником его штаба генерала Коцебу, в том же году вторично назначенного начальником Главного Кавказского Штаба, а княгиня, по рекомендации товарища моего, ротмистра Султан АдильГирея, бывшего адъютантом главнокомандующего. Таким образом, оставаясь при генерале Нестерове, я пользовался хорошим расположением и доверием главнокомандующего.

В 1848 году главнокомандующий поручил мне склонить Шамиля к переговорам о заключении мира через посредство знакомых мне его наибов: кабардинца Магомета Мирзы и родственника моего Дударова, бывших у Шамиля и у горцев в большом почете.

Переговоры мои сначала шли очень удачно, но, к сожалению, под конец они не состоялись. Шамиль требовал независимости от русских всех горцев, бывших тогда под его властью, на что князь согласился, исключая из этого числа Малую Чечню.

К несчастью, в то самое время, при набеге около гор. Кизляра, небольшой чеченской партией был взят в плен один отставной русский майор, которого, не знаю за что, Шамиль приказал расстрелять. Поступок этот до того рассердил князя Воронцова, что узнав о нем, князь прекратил с ним всякие переговоры.

Во время переговоров этих я вывез из Чечни сильно трогательное впечатление. Что день, что час во всех аулах злополучные жители ожидали с оружием в руках нападения врага, действовавшего против них огнем и мечом. Мужчины, удалив страх смерти, успокаивали себя в мечети молитвой, ободряющей их к твердому сопротивлению.

Народные песни заменили следующей: «Нет Бога, кроме единого Бога. О, Боже! Мы не имеем никого, к кому бы мы могли обратиться за помощью, никого, кому могли бы довериться. На Тебя только уповаем. Тебя только умоляем: избавь нас от тирана (аулум)».

Песня эта в саклях и на улицах была постоянно на устах обоего пола. Слыша ее из уст детей, только что начавших говорить, и сознавая в ней истину, сердце изливалось кровью.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Старшина Гехинского общества и пленный солдат. – Вызов охотников в Венгерскую кампанию. – Назначение меня командиром конно-горского дивизиона. – Брожение среди тагаурских алдаров. – Переход брата моего к Шамилю. – Отпуск мой на Кавказ и свидание с братом.

Вернувшись в Тифлис, князь Воронцов между прочим спросил меня:

– В каком же настроении дух у чеченцев? Доложив ему почти слово в слово написанное, я продолжал:

– Хотя надежда на Шамиля и на свою силу у них менее прежней, но желания изъявить покорность я в них не заметил. В будущем их ужаснее смерти пугает нужда и гонения.

Князь, нахмурившись, что-то начал обсуждать в душе и немного спустя спросил меня:

– Какой же результат ожидают они от продолжения войны?

– Они его понимают, – ответил я, – но, к несчастью, говорят: «Лучше умереть, чем увидеть и испытать то, что русские хотят делать с нами».

– Гм! – сурово заметил князь. – Для этого не надо им большого ума: умереть сумеет всякий дурак. Неужели между чеченскими влиятельными людьми нет таких, которые могли бы понять, что Шамиль и с ним все духовенство употребляют доверие к ним народа во зло?

– Очень много, – ответил я, – но, как я имел случай доложить вашей светлости, народ, боясь неизвестной своей будущности, невольно им подчиняется.

– Время все разъяснит, – продолжал князь, – мы теперь пойдем вперед медленными шагами, но зато где станем, там останемся твердо!

Тут, кстати, я пожелал сделать ему известным весьма похвальный поступок старшины Гехинского аула Монтты, у которого, ожидая приезда наибов Анзорова и Дударова, гостил двое суток.

Старшина этот, рассказав мне подробности бывшего первого кровопролитного дела в Гехинском лесу, заключил его следующим эпизодом: «В этом деле я из пленных солдат взял к себе одного по прозванию Фидур (Федор). Он находился у меня три месяца. Работал больше и лучше, чем можно было от него ожидать и требовать. Все мои домашние его полюбили и обращались с ним, как с родным. Несмотря на это, он был ничем не утешен. Постоянно был мрачен и грустил. Как только он не работал и бывал наедине, заставали его в крупных слезах.

К сожалению моему, я узнавши об этом, призвал его к себе и спросил:

– Фидур, зачем ты часто плачешь? Кто тебя обижает? Может быть, тебя, помимо твоего желания, заставляют работать, или кто-нибудь тебя чем-нибудь пугает? Скажи правду. Представьте себе, что он мне ответил:

– Меня никто не обижает, не пугает и не принуждает работать. Я, кушая твой хлеб, должен тебе работать. А плачу потому, что надо плакать.

– Зачем же тебе надо плакать? – спросил я.

– А вы, – сказал он, – зачем воюете и проливаете кровь свою?

– Гм! Гм! – заметил я, – мы проливаем кровь свою из-за того, что вы, русские, не боитесь Бога и хотите уничтожить нашу религию и свободу и сделать нас казаками.

– Что правда, то правда, – продолжал он, – вот и я столько же люблю свою родину и религию и за них плачу. Если бы я не попался в плен, то скоро получил бы отставку и в своей деревне со своими родными ходил бы в церковь молиться Богу, а здесь… – он не договорил – слезы потекли ручьями из его глаз и цвет лица изменился.

Сцена эта так сильно меня тронула, что, Баллах (ей Богу), я в ту же ночь посадил его на коня и поехал с ним до Урус-Мартановской крепости и, не доезжая четверть версты до ворот, приказал ему слезть с лошади и отправиться в крепость, прося его говорить всем, что он сам убежал от меня.

Таким образом, я с большим удовольствием обняв Фидура, простился с ним. Он от глубины души поблагодарил меня, как стрела пустился в крепость, а я чуть свет вернулся назад. До сих пор кроме вас, никто ни из домашних моих, ни из жителей не знает истину: считают его бежавшим. Если Шамиль узнает об этом, то, конечно, меня расстреляют».

С того дня к старшине Монтты я питал уважение и готов был ему помочь, в чем только мог, за то, что справедливая вражда и месть не притупили его сердца.

Он переселился со мной и умер в Эрзеруме.

Остается для меня тайной – тот ли случай, расстрел отставного майора, о котором я рассказал, был причиною перерыва переговоров, или в Петербурге не согласились с князем Воронцовым. Однако более полагаю, что главнокомандующий, желая по чувству человеколюбия устранить кровопролитие, не поменял бы свое предложение вследствие неловкого поступка Шамиля, если бы он не встретил переговорам этим противодействия в Петербурге, где не знали Кавказа так, как им следовало бы знать.

В следующем, 1848 году, по случаю Венгерской кампании, Государю Императору угодно было усилить двумя сотнями конно-горский полк, куда горцы совершенно потеряли охоту отправляться на службу. Поэтому князь Воронцов, желая представить мне случай командовать этим полком, поручил мне вызвать охотников и отправиться с ними в гор. Варшаву.

В чине майора, гордясь таким лестным назначением – быть командиром полка, – я приступил к скорому сбору охотников и в марте месяце 1849 года выступил с дивизионом в поход.

В городе Новгороде Волынском я получил предписание от начальника Главного Штаба действующей армии кн. Горчакова следовать прямо в Венгрию по присланному маршруту.