Наполеон Бонапарт - Максимы и мысли узника Святой Елены Страница 6

Франция — неисчерпаема; я нашел тому доказательство после войны в России и в 1815 г. Ударьте по земле, и из нее появятся и деньги, и армии. Францию никогда не постигнет судьба порабощенной и разделенной страны.

Самое верное средство остаться бедным — быть честным человеком.

Десяток говорунов производит больше шума, нежели десять тысяч, которые молчат; в этом заключается средство к достижению успеха тех, кто лает с трибун.

Короли и обманутые мужья всегда последними догадываются о том, что над ними смеются.

Будучи смелым, можно решиться на что угодно, ко невозможно все довести до конца.

Я победил королей во имя державной власти; короли же победили меня, заявляя во всеуслышание, что действуют во благо народов; они совершили большую ошибку, лишив меня трона. Подождем развязки.

Я предпочитаю силу вывода красоте стиля: деяния стоят всегда больше, нежели слова.

В революциях мы сталкиваемся с людьми двух сортов: теми, кто их совершает, и с использующими оные в своих целях.

Я люблю величественное в искусстве. Для меня или возвышенное, или ничтожное, третьего не дано.

Месть скверному человеку есть воздаяние добродетели.

Сэр Гудзон Лоу — не что иное, как неучтивый тюремщик: такова его должность. Говорили, и не однажды, что обращается он со мною так потому, что чувствует мое превосходство [14].

Человек в слепом подражании всякий раз устремляется за первым встречным. Что до правительства, то здесь всегда потребны ловкие пройдохи, без которых ничто не может быть доведено до конца.

Сильные духом избегают наслаждений, как мореплаватели подводных камней.

Привычка приводит нас ко многим безрассудствам; самое непростительное из них — сделаться: ее рабом.

Если бы Корнель дожил до моего времени, я сделал бы его министром [15].

Роспуск моей армии история поставит в ряд самых опрометчивых политических ошибок королевского правления.

Просвещенной нацией не управляют полумерами: здесь нужна сила, последовательность и единство во всех деяниях.

Тот, кто предпочитает богатство славе, — расточитель, который берет у ростовщика и разоряется на процентах.

В моей жизни было три прекрасных дня: Маренго, Аустерлиц и Йена, если не считать еще и четвертого, когда я дал австрийскому императору аудиенцию во рву, на поле сражения [16].

Победу одерживают не числом. Александр победил триста тысяч персов во главе двадцати тысяч македонян [17]. Дерзкие предприятия и мне особенно удавались.

Палата представителей, которую я создал [18], закончила свое поприще вместе со мною. Она могла спасти Францию от нашествия, дав мне неограниченную власть. Два десятка мятежников повредили себе сами: они сделали глупость, когда завели разговор о конституции [19] в то время, когда Блюхер расположился лагерем в Севре [20]. Мне показалось, что в их лице я вижу греков поздней империи, кои узрели пред собою Магомета [21].

После моего отречения в 1815 г. неприятель еще мог быть разбит. Я предлагал дать мне командование и не имел при этом никаких личных видов.

Для религии служители культа — то же, что чиновники для власти. Человек заурядный измеряет кредит куртизана числом его лакеев; чернь судит о всесилии Бога по количеству священников.

Я никогда не мог одолеть больше одной страницы Тацита [22], это невероятный болтун; Полибий же, напротив, — не какой-нибудь декламатор: он доставляет удовольствие и просвещает [23].

Мое правление было либеральным, поелику оставалось твердым и строгим. Исполнителей я приглашал отовсюду: меня мало заботили убеждения, лишь бы следовали моим правилам. Мне было легко, ибо я строил заново [24].

Я осыпал золотом моих сподвижников; но мне надобно было понимать, что, разбогатев, человеку уже не хочется подвергать себя смертельной опасности.

Храбрость укрепляет престол; трусость, бесчестие колеблют его, и тогда лучше всего отречься.

Я всегда восхищался Митридатом, замышлявшим завоевать Рим в то время, когда был он уже побежден и вынужден к бегству [25].

Когда в бытность мою монархом случалось мне правом помилования, впоследствии я всегда и неизменно раскаивался.

Трагедия вовсе не основана на точном подражании природе вещей. Я предпочитаю группу Лаокоона [26] той развязке, которой заканчивается трагедия "Родогуна" [27].

Конституционные государства лишены движущей силы: деятельность правительства излишне стеснена; это то, что придает таким государствам пагубную слабость, когда им приходится бороться с могущественными и деспотическими соседями. Авторитарная власть могла бы их поддержать, но оная, как известно, сродни тарану, которому все равно, способны ли ему противостоять ворота столицы, кои он собирается разбить.

Дворянство, духовенство и эмигранты, потерявшие свое имущество и привилегии в результате революции, рассчитывали вернуть утраченное с возвращением прежней династии. Они помышляли об этом еще в Кобленце: они всегда плохо понимала происходящее. Им не было нужды знать о том. чего они и знать не желали, деньги — вот что им было нужно [28].

Старики, которые сохраняют вкусы юного возраста, столь же смешны, сколь мало уважаемы.

Дурак скучен, ну а педант просто невыносим. Я так и не смог понять, о чем это все толкует Б[она]льд [29].

Если вы стремитесь к более глубокому пониманию политики и войны, то надобно искать истины, постигая нравственные устои общества, основы же материального порядка в сравнении с оными всегда имеют пределы.

Две партии, существующие во Франции, как бы ни были они ожесточены друг против друга, соединяются вместе, но не против конституционной королевской власти, которая их вовсе не интересует, но против всех порядочных людей, безмолвие коих действует на них угнетающе.

Когда я вышел на политическую сцену, там было два сорта людей: конституционные общества, требовавшие аграрных реформ в духе Гракха Бабёфа [30], и фрюктидорианцы [31], которые хотели управиться при помощи военных советов, ссылок и отставок.

Нынешние вожди партий во Франции — это карлики на ходулях. Слишком мало талантливых людей, слишком много болтунов.

Много кричали против того, что называют моим деспотизмом; однако я всегда говорил, что нации не являются собственностью тех, кто ими управляет; ныне же монархи, ставшие конституционными, как раз об этом стараются забыть.

Если уж адвокат Гойе, отступник Сийес, прокурор Ревбель и старьевщик Мулэн [32] корчили из себя королей, то я вполне мог сделать себя консулом. Ведь я получил на то патенты при Монтенотте, Лоди, Арколе, Шебрейсе и при Абукире [33].

Бедствия, постигшие Францию с 1814 г., явились причиной того, что у высокоумных идеологов появилась возможность войти в правительство. Люди эти обожают хаос, ибо он составляет их суть. Они служат и Богу, и дьяволу [34].

Мое будущее наступит тогда, когда меня не будет, Клевета может вредить мне только при жизни.

Случай — вот единственный законный повелитель во всей вселенной.

Польза, которая толкает людей из одной крайности в другую, — сродни языку, который они учат, не заботясь о грамматике.

Самый надежный рычаг всякого могущества — военная сила, которая предписывает закон и которую употребляет гений. Таковым рычагом был рекрутский набор. Достаточно убедиться в этой силе, и противоречия отступают, а власть укрепляется. Так ли уж важны, в сущности говоря, все эти доводы софистов, когда звучат военные команды? Те, кто готов повиноваться, не должны наводить за линию строя. В конце концов они свыкаются с принуждением: ведь в противном случае со строптивыми не церемонятся.

Упадок нравов — это погибель государства как политического целого.

Каждый прав по-своему. Правота Диагора [35] состояла в том, чтобы отрицать Бога; Ньютон [36] же был убежден в том, что его следует признавать; в каждом явлении заключена его противоположность: скажем, во время революции можно попеременно быть то героем, то злодеем, подниматься или на эшафот, или на вершину славы.