Александр Голубев - «Если мир обрушится на нашу Республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг. Страница 6

Прежде всего, необходимо развести два понятия, «государство» и «общество». История знает действительно закрытые государства (классический пример — Япония эпохи сегуната), однако СССР в те годы поддерживал дипломатические, торговые, культурные отношения со многими странами, советскР1е граждане выезжали за рубеж, в СССР существовала достаточно многочисленная иностранная колония. Более того, господствующая идеология претендовала на «всемирность», особенно в первые послереволюционные годы. Впрочем, и накануне Второй мировой войны в официальной пропаганде подчеркивалась перспектива превращения СССР в «мировую республику»{55}. Существовала развернутая инфраструктура, специально предназначенная как для революционной деятельности и пропаганды (помимо Коммунистического (Третьего) интернационала существовали Коммунистический интернационал молодежи (КИМ), Красный интернационал профсоюзов (Профинтерн), Международный крестьянский совет (Крестинтерн), Красный спортивный интернационал (Спортинтерн), Интернационал инвалидов, Интернационал пролетарских свободомыслящих и т. п.), так и для расширения официальных культурных, научных и общественных связей с заграницей{56}. Нет особой необходимости доказывать, что эти структуры лишь формально могли считаться общественными, фактически же выполняли функции, возложенные на них государством, создавались и финансировались им. С другой стороны, на Западе многие интеллектуалы левого толка воспринимали СССР именно как прообраз «новой цивилизации», могущий служить образцом для всего мира. Так, книга видных английских социологов С. и Б. Вебб, вышедшая впервые в 1935 г., называлась «Советский Союз — новая цивилизация?», причем вопросительный знак, содержавшийся в заглавии, снимался всем содержанием книги{57}. Подобные представления активно поддерживались советской пропагандой. Уже поэтому определение «закрытое» в отношении государства представляется преувеличением.

С другой стороны, «закрытым» может считаться общество, замкнутое по отношению к иным социумам, убежденное в превосходстве собственной культуры, религии, образе жизни; черты такого общества можно найти, скажем, в той же Японии, средневековом Китае, и даже, в некоторой степени, в Московской Руси. Однако динамика развития внешнеполитических стереотипов советского общества была достаточно сложной, как это было показано в предыдущей главе.

Тем не менее тенденция, направленная на «закрытость» если не государства (заинтересованного, в частности, в сохранении и расширении сферы политического и экономического влияния, в получении из-за границы современного оборудования и новейших технологий), то, по крайней мере, общества, в политике советского руководства тех лет прослеживается вполне явственно. Это проявлялось в стремлении контролировать и ограничивать как получение достоверной информации о жизни за рубежом, так и всевозможные личные (т. е. существующие помимо официальных) контакты советских граждан с иностранцами.

Исследователи уже неоднократно отмечали, что советское общество 1930-х гг. «находилось в плену недавно пережитых войн и продолжало оставаться в состоянии «взведенного курка», ощетинившегося на весь мир и на себя самое»{58}. В полной мере это относилось и к психологии политической элиты{59}. Характеризуя ее, трудно найти более удачную формулировку, чем та, что содержится в одном из неопубликованных выступлений М.И. Калинина в ноябре 1934 г.: «Вот, товарищи, зарубите себе на носу, что пролетарии Советского Союза находятся в осажденной крепости, а в соответствии с этим и режим Советского Союза должен соответствовать крепостному режиму»{60}.[7]

Несоизмеримо выросший объем информации в современном обществе привел к появлению (в основном уже в XX в.) различных технологий, связанных с ограничением доступа к ней, регулирования, дозирования ее и соответствующей обработки, особенно в условиях так называемых тоталитарных режимов. Не составляла исключения и информация о внешнем мире.

Представления о внешнем мире складываются на основе нескольких информационных блоков{61}. Один из них, историософский, составляют сведения об истории и культуре того или иного государства. Здесь возможности для самостоятельного получения и освоения достаточно объективной информации сохранялись. Классическая культура Запада не только не запрещалась, но, хотя и с существенными изъятиями, активно пропагандировалась; сохранялись музеи, библиотеки, использовалась литература, вышедшая до революции и в первые послереволюционные годы. Фрагментарность представлений об истории, политических традициях, миропонимании, свойственном иным культурам, в какой-то степени компенсировала переводная художественная литература.

Второй важнейший блок, политико-информационный, составляет информация о политической, социальной, культурной современной жизни других стран. Именно эти сведения должны были играть определяющую роль в создании адекватной картины мира. Однако оба основных канала получения информации, относящейся к данному блоку, а именно система образования и средства массовой коммуникации, находились под жестким политико-идеологическим контролем. Как иронически отмечал Станислав Ежи Лец, «окно в мир можно закрыть газетой». Впрочем, не менее удачный образ нашел известный литератор М.А. Кузмин, который записал в дневнике в августе 1934 г., во время работы Первого съезда советских писателей: «Запад сквозь правительственные очки…»{62}

В историографии иногда встречается утверждение, что информация о жизни зарубежных стран свободно поступала в СССР. «Самоизоляция СССР всегда была весьма относительной. Благодаря книгам, фильмам заинтересованные советские граждане могли ознакомиться с бытом других народов», — пишет современный российский исследователь{63}. Однако книги или фильмы о жизни и быте других стран подвергались тщательному отбору, часто переводились или дублировались со значительными купюрами. Это относилось и к изобразительному искусству, и даже к музыке. «Наше искусство искусственно и насильственно оторвано от развития искусства во всем мире. Мы не видели современного [курсив документа — авт.] искусства Европы и Америки вот уже сорок лет» — записал в дневнике в июне 1956 г. историк С.С. Дмитриев{64}.

Пожалуй, наиболее образно охарактеризовал ситуацию в июле 1929 г. М.М. Пришвин: «Наша республика похожа на фотографическую темную комнату, в которую не пропускают ни одного луча со стороны, а внутри все освещено красным фонариком…»{65}

Основным источником информации о внешнем мире служили советская пресса и радио. В материалах так называемого «Гарвардского проекта»[8] есть данные о том, что газеты служили основным источником информации для 59% служащих, 47% представителей интеллигенции, 30–35% рабочих и 18% колхозников. На втором месте стояла устная информация — проще говоря, слухи, которые служили основным источником информации для 60% колхозников, 34% представителей интеллигенции, 43% рабочих (для квалифицированных рабочих этот показатель составлял 26%). На третьем месте стояло радио — его в качестве основного источника указывали от 9 до 22% опрошенных{66}. Правда, для школьников, как было установлено одним из обследований 1920-х гг., важнейшим источником социально-политических представлений являлись как раз слухи, домашние или уличные разговоры и т. п. (этот источник назвало свыше 20% опрошенных); соответственно, занятия по политграмоте и чтение газет и другой политической литературы заняли второе и третье место{67}. Однако необходимо учитывать, что применительно к информации о внешнем мире слухи появлялись преимущественно на основании газетных публикаций{68}.

Особенное значение газеты приобретали в кризисных ситуациях — и, как правило, тогда-то их и не хватало. Так, в только что освобожденной Литве в июне 1945 г. работники «Союзпечати» спекулировали газетами, перепродавая их по завышенным ценам, причем особой популярностью пользовалась «Советская Литва» и столичные газеты («Правда», «Известия», «Пионерская правда» и пр.), а для любителей предлагались и антисоветские издания{69}.

При этом уже в 1920-е гг. наблюдатели отмечали как рост интереса в массах, в деревне в том числе, к газетным материалам, так и умение читать их. Как записал в своем дневнике в январе 1929 г. М.М. Пришвин, «многие за последнее время простые люди привыкли газеты читать, и им легко вспомнить, как странно казалось им в газете при первоначальном неумении выбирать нужное, встречать один за другим разнородные, несвязанные между собой факты»{70}.