Б. Греков - Зoлoтaя Opдa и eе пaдeниe Страница 6

Автор, вопреки традиционным и правильным взглядам русской историографии на эти отношения, рисует картину мирного соседства, дружественных сношений и взаимной пользы. Взгляд русских источников на зло и бедствия, которые причиняли кочевники половцы русским землям, В. А. Гордлевский считает "официальным и навеянным церковью представлением".[47]"Для церкви половцы часто враги, которые, — пишет он, — и губят землю русскую и проливают христианскую кровь беспрестанно" — повторяются затверженные слова. Когда же князья узнают их ближе — половцы превращаются в сватов".[48]

Едва ли историки СССР и в частности историки, изучающие дореволюционную Россию, смогут согласиться с этим взглядом. Нельзя согласиться со словами автора, что "на представлениях трех поколений раскрывается растущая тяга к кочевникам".[49] В летописных рассказах о причиняемых половецкими набегами бедствиях отражено не официальное представление русской церкви, а подлинные страдания русских крестьян и городского населения, которые во время набегов теряли родных, кров и накопленное трудом добро. Историкам хорошо известно, что в средние века кочевники чаще обрушиваются на земледельческие области губительными войнами, чем ведут с ними выгодные торговые сношения.

К сожалению, в источниках чрезвычайно мало сведений, которые дали бы возможность построить, хотя бы в самых общих чертах, картину общественно-политического строя Дешт-и-Кыпчак. На данном этапе наших знаний мы только можем сказать, что половцы, как хазары и гузы X в., не говоря о "черных клобуках" и "печенегах" XI в., жили уже в системе перехода к ранним стадиям феодального общества. Уже тот факт, что среди гузских бегов были такие богачи, которые владели ста тысячами голов крупного и мелкого рогатого скота,[50] подчеркивает наличность крупной частной собственности на скот, что, при условии ведения кочевниками (непосредственными производителями) собственного хозяйства и внеэкономического принуждения со стороны бега, который распоряжается пастбищами, создает в степи примитивные формы феодальной эксплуатации в обстановке патриархального быта неизжитых родо-племенных отношений.

К сожалению, от описания последних внутри половецкого общества, ввиду отсутствия фактического материала на данном этапе наших знаний, придется отказаться. Недостаток этот в известной мере может быть компенсирован теми сведениями об общественном строе монголов в конце XII и начале XIII в., которые оставили нам источники. Компенсация эта тем более существенна, что монгольское общество по своему культурному развитию в ту эпоху стояло почти на одном уровне с кыпчаками или половцами.

Несколько больше данных имеется для того, чтобы судить о духовной жизни половцев XI–XIII вв., особенно в области погребального культа. У В. Рубрука, который, как известно, отличался чрезвычайно наблюдательным умом, есть классическое описание половецких могил: "Команы (половцы, — А. Я.), — пишет он, — насыпают большой холм над усопшим и воздвигают ему статую, обращенную лицом к восходу и держащую у себя в руках перед пупком чашу. Они строят также для богачей пирамиды, т. е. остроконечные домики, и кое-где я видел большие башни из кирпичей, кое-где каменные дома, хотя камней там и не находится. Я видел одного недавно умершего, около которого они повесили на высоких жердях шестнадцать шкур лошадей, по четыре с каждой стороны мира, и они поставили перед ним для питья кумыс, для еды мясо, хотя и говорили про него, что он был окрещен. Я видел другие погребения в направлении к востоку, именно большие площади,[51] вымощенные камнями, одни круглые, другие четырехугольные, и затем четыре длинные камня, воздвигнутые с четырех сторон мира по сю сторону площади.

Когда кто-нибудь занедужат, он ложится в постель и ставит знак над своим домом, что там есть недужный и чтобы никто не входил. Отсюда никто не посещает недужного, кроме прислуживающего ему. Когда также занедужит кто-нибудь принадлежащий к великим дворам, то далеко вокруг двора ставят сторожей, которые не позволят никому переступить за эти пределы. Именно, они опасаются, чтобы со входящими не явился злой дух или ветер. Самих гадателей они называют как бы своими жрецами".[52] Последние строки дают прямое указание, что господствующей религией у половцев был шаманизм. Н. Рубрук упоминает в начале о каменных статуях. Такие статуи известны археологам не только как принадлежность богатых кочевнических могил XI–XIII вв. в половецких степях, по и в Средней Азии, особенно в Казахстане, где многие из них относятся к более раннему времени. Статуи эти, или, кик их иначе называют, "каменные бабы" (употреблен термин "балбал"[53]), были не портретами умерших и похороненных в могильниках людей, а изображениями убитых ими врагов.

ГЛАВА ВТОРАЯ

МОНГОЛЫ И МОНГОЛЬСКОЕ ЗАВОЕВАНИЕ В НАЧАЛЕ XIII в.

В начале XIII в. из глубин Азии вышло движение, сыгравшее в истории большей части человечества огромную роль. Движение это известно в исторической литературе под именем монгольского или татарского нашествия. Захватило это движение и юго-восток Европы, где татары уже в 30-х годах XIII в. сделались полными хозяевами Дешт-и-Кыпчак, положив здесь начало обширному и сильному государству, известному в восточной литературе под именем Улуса Джучи, или Синей Орды, а в русской — под именем Золотой Орды.

В течение свыше полутора столетий татары-монголы играли в русской истории, в создающемся и развивающемся русском феодальном обществе огромную роль. Едва ли сейчас найдется хоть один русский историк, который рискнул бы написать историю феодальной Руси XIII–XV вв., не посвятив специальной главы татарам. И, несмотря на такое всеобщее признание необходимости использования возможно большего количества фактов из жизни татар XIII–XV вв. и того влияния, которое они оказывали на ход истории феодальной Руси, русская историография (за исключением книги А. Н. Насонова "Монголы и Русь")[54] как-то мало использовала результаты исследований в области изучения истории монголов, которые имеются в русской и западноевропейской востоковедческой литературе.

В XIX в. появилось довольно много книг и статей, посвященных истории монголов; однако, несмотря на большие достоинства, имеющиеся в работах ориенталистов на эту тему, само монгольское общество (в смысле его внутренней структуры) — как n Монголии, так и в новообразованных монгольских государствах: к Средней Азии (Чагатайское государство), в Иране (государстве" Хулагу) и на юго-востоке Европы (Золотая Орда) — до последнего времени оставалось мало изученным. Вышедшая в 1934 г. книга покойного академика Б. Я. Владимирцова восполняет этот большой недостаток, дает всем интересующимся вопросами внутренней истории монголов богатейший фактический материал, талантливо изложенный, Книги называется "Общественный строй монголов"; с подзаголовком "Монгольский кочевой феодализм". Благодаря исключительным знаниям покойного ученого, с построениями которого не во всем можно соглашаться (некоторые положения автора не могут быть признаны марксистскими), востоковедческая и русская историография получают, наконец, возможность заполнить не одну существенную лакуну. Во всяком случае ученый, посвятивший себя изучению истории феодальной Руси XIII–XV вв. и тем самым интересующийся историей Золотой Орды, сделает книгу академика Б. Я. Владимирцова полезной для себя и будет черпать важные факты и интересные мысли, несмотря на то что у покойного автора нет специальной главы, которую бы он посвятил Золотой Орде или какому-нибудь другому монгольскому государству за пределами собственно Монголии. Самое важное в книге Б. Я. Владимирцова то, что она дает, наконец, прочный научный ответ на вопрос, что представляло собой то монгольское общество, аристократическая верхушка которого под руководством Чингис-хана могла завоевать и подчинить своей власти большую часть культурного, человечества того времени, Основное положение. Б. Я. Владимирцова заключается в том, что накануне образования империи Чингис-хана монголы заканчивали процесс перехода от "родового общества" к ранне-феодальному.

"Можно высказать предположение, — пишет Б. Я. Владимирцов, — что образование степной аристократии, появление вождей-хаанов, которых она выдвигала и поддерживала, образование племенных объединений зиждилось на переходе от куренного способа кочевания к аильному и связанном с этим изменении в способах организации облавных охот. Действительно, Рашид-ад-дин, описывая монгольский курень (Kuriten), отмечает, что так было в "старинные времена". Можно указать несколько текстов, Которые дают понять, что уже во время молодости и средних лет Чингис-хана кочевали аилами",[55] Уже из этих слов ясно, какое важное место в системе общественного строя монголов занимали "курень" и "аил". На первом зиждилось хозяйство первобытной кочевой общины, на втором — индивидуалистическое хозяйство семьи кочевого феодального общества. Насколько курень стал к концу XII в. пережиточной формой, которая сохранилась только в военной организации, видно из слов крупнейшего персидского историка конца XIII и начала XIV в. Рашид-ад-дина, замечательные материалы которого послужили одним из основных источников книги Б. Я. Владимирцова. Вот слова Рашид-ад-дина: "Значение куреня есть кольцо. В старинные времена, когда какое-нибудь племя останавливалось на каком-нибудь месте наподобие кольца, а старейший из них был подобен точке в середине круга, это называли курень. В нынешнее время, когда приблизится неприятельское войско, располагаются по той фигуре, дабы не вошел в середину чужой и неприятель".[56]