Эрик Хобсбаум - Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет Страница 6

«Эта конституция, — говорит Минье, — плод труда среднего класса, который в тот момент был самым сильным, ибо общеизвестно, что самые сильные всегда берут в свои руки контроль над учреждениями».

Иными словами, средний класс стал «господствующей силой», или правящим классом. К сожалению, оказавшись между королем и контрреволюционной аристократией, с одной стороны, и простым народом — с другой, он подвергался нападению с обеих сторон[32]. Гражданская война и иностранная интервенция требовали мобилизации простых людей для защиты завоеваний либеральной революции. Итак, простой народ нужен был для защиты, но «он требовал власти и совершил свою революцию, подобно тому как ранее это сделал средний класс». Народная власть продержалась недолго, однако цель либеральной революции была достигнута, несмотря на «анархию и деспотизм, в ходе революции старое общество было разрушено, и в период Империи создано новое»[33]. Вполне логично, считает Минье, что история революции закончилась с падением Наполеона в 1814 году.

Революция, таким образом, рассматривалась как сложный и ни в коем случае не односторонний процесс, в ходе которого тем не менее успешно завершилось \35\ долгое «восхождение среднего класса» и новое общество пришло на смену старому. Наиболее ярко и красноречиво обрисовал революцию как мощный социальный скачок в развитии общества молодой ученый Алексис де Токвиль (родился в 1805 г.), на работы которого по другим поводам часто ссылаются историки ревизионистского толка.

«Наша история, — писал он в своих «Воспоминаниях», — если посмотреть на нее со стороны и рассматривать ее в целом, представляет собой картину борьбы не на жизнь, а на смерть между старым режимом, его традициями, памятью, надеждами и людьми — аристократами и представителями новой Франции во главе со средним классом»[34].

Как и Тьерри, де Токвиль рассматривал революцию 1830 года как вторую, причем более успешную, редакцию революции 1789 года, вызванную попыткой Бурбонов вернуться к власти в 1788 году. По его словам, революция 1830 года стала триумфом среднего класса, «настолько очевидным и настолько полным, что вся политическая власть, все прерогативы и вся система правления оказались в руках исключительно этого класса... Таким образом, он не только правил обществом, он, можно сказать, сформировал его»[35].

«Революция, — говорит Токвиль в другом месте, — полностью разрушила или вскоре разрушит в старом обществе все, что проистекало из аристократических и феодальных установок, все, что в какой-то мере было связано с ними, все, что несло в себе малейший намек на связь с ними»[36].

Эти люди описывали общество, в котором они жили. И, учитывая их оценки, трудно понять тех современных ученых, которые утверждают, что Великая французская революция «не дала эффективных результатов», а тем более историков-ревизионистов, считающих, что «в конечном счете от революции выиграла та самая землевладельческая элита, которая и положила ей начало», или рассматривающих новую поднимающуюся буржуазию как последовательно стремящуюся «сравняться с аристократией»[37]. В ответ могу лишь сказать, что те, кто жил или побывал в послереволюционной Франции, видели все это по-другому. По мнению современников-иностранцев или, скажем, Бальзака, в послереволюционной Франции, более чем где-либо \36\ ещё, богатство было равнозначно власти и люди стремились приобрести его.

Лоренц фон Штейн, выискивая истоки классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом во Франции в период после революции, даже дал историческое обоснование столь небывалой склонности к накоплению капитала. При Наполеоне, считал он, главный вопрос революции, а именно «право каждого человека добиваться собственными силами самого высокого положения в обществе и государстве», свелся к альтернативе: накапливать собственность или делать военную карьеру[38]. Деспотизм исключал другие формы борьбы за право добиться успеха в жизни. Таким образом, Франция стала богатой страной именно «потому, что, подпав под власть деспотизма при Империи, она вступила в период, когда богатство означает власть для каждого отдельно взятого человека»[39].

Другой вопрос — как объяснить столь значительную разницу в оценках историков последних десятилетий XX века и живущих в начале XIX. Каков бы ни был ответ, нельзя игнорировать тот факт, что умеренные либералы прошлого века видели последствия французской революции совсем в другом свете, нежели их умеренно-либеральные последователи в 80-х годах нынешнего века.

Ясно одно: в период между 1814 годом, когда Минье закончил свою «Историю», и началом 20-х годов XIX века Великая французская революция стала рассматриваться молодыми либералами из французского среднего класса, выросшими в 1790—1800 годах, как кульминационный момент в историческом выдвижении буржуазии на позиции правящего класса. Следует, правда, заметить: они не говорили, что средний класс состоит исключительно или в основном из деловых людей, хотя и мало сомневались, что (если использовать более позднюю терминологию) буржуазное общество будет капиталистическим и все более индустриальным. Вновь, как всегда четко, высказался на сей счет Гизо. В XII веке новый класс состоял в основном из купцов, мелких торговцев и мелких домо- или землевладельцев, живущих в городах. Три столетия спустя в него входили также адвокаты, врачи, другие образованные люди и все служащие системы городского управления.

«Буржуазия оформлялась \37\ и формировалась из различных элементов на протяжении длительного времени. Как хронология ее формирования, так и разнородность ее составляющих обычно не находят отражения в истории. Возможно, секрет ее исторической судьбы как раз и кроется в разнородности ее состава в различные периоды истории»[40].

С точки зрения социологии Гизо был, видимо, прав. Какова бы ни была природа среднего класса или буржуазии XIX века, буржуазия сформировалась из различных групп, не относящихся ни к дворянству, ни к крестьянству, которые прежде не считали себя чем-то целым, в один класс, оbсознающий себя таковым и рассматриваемый другими как таковой. К буржуазии принадлежали в первую очередь те люди, у которых была собственность, и те, которые имели образование (Besitzburgertum и Bildungsburgertum — четкие немецкие термины)[41]. Тот, кто считает «чистыми» буржуа лишь предпринимателей, ничего не поймет в истории XIX столетия.

Интерпретация Великой французской революции как революции буржуазной преобладала не только среди французских либералов, но также и среди либералов всех других стран, в которых «торговля и либерализм», то есть буржуазное общество, еще не восторжествовали, но, по их мнению, обязательно должны были победить.

В 1817 году Тьерри считал, что принципы «торговли и либерализма» утвердились лишь во Франции, Англии и Голландии. Связь между странами, которые пошли по пути буржуазного развития, представлялась столь тесной, что в 1814 году Сен-Симон, провозвестник индустриализма, и Тьерри, бывший в то время его секретарем, в самом деле предсказывали образование единого англо-французского парламента, который станет ядром единой системы общеевропейских институтов всеевропейской конституционной монархии после того, как новая система победит повсюду[42].

Историки либерального толка не только видели тесную связь между Англией и революционной Францией, но также считали Англию предшественницей и эталоном для Франции. Учитывая извечный галлоцентризм французской культуры, поражает тот факт, что эти ученые — в первую очередь Тьерри и Гизо, находившиеся, \38\ кстати, под сильным влиянием Bальтepa Скотта — столь глубоко занимались историей Англии, можно даже сказать, что они считали буржуазной не только Великую французскую революцию, но также и английскую революцию XVII века. (Это еще одна часть наследия либералов периода Реставрации, вторая позднее привлекла марксистов.) И этому есть основание. Английский опыт укрепил французских либералов из среднего класса, чьим идеалом была, конечно же не революция, а — пользуясь словами Тьерри — «медленный но непрерывный процесс», в убеждении, что революция тем менее необходима. В то же время пример Англии показал, что революция может и пережить события, подобные тем, что произошли в I793—1794 годах (сравните 1649 г. и приход к власти Кромвеля), или избежать их (1688 г.) и создать систему способную развиваться без революционных потрясений[43].

Аргументы Гизо изложены наиболее четко, ибо, упорно настаивая на том, что классовая борьба занимает центральное место в европейской истории, он тем не менее рассматривал эту борьбу не как, заканчивающуюся полной победой одной стороны и полным уничтожением другой, а как нечто, порождающее – и даже в 1820-е годы – в конечном счете в каждой нации «некий общий дух, некую общность интересов, идей и ощущений которые возобладают над различиями и взаимной борьбой»[44]. Его идеалом было национальное единство при гегемонии буржуазии. Не удивительно, что он был очарован историческим развитием Англии, в которой, более чем где-либо в Европе, «различные элементы социального порядка (etat social) объединялись, боролись между собой и воздействовали друг на друга, будучи при этом вынужденными постоянно идти на компромиссы, чтобы обеспечить свое существование;» в которой «гражданские и религиозные порядки, аристократия, демократия, королевская власть, центральные и местные институты, моральные и политические взгляды развивались в тесной связи друг с другом может быть, не всегда одними и теми же темпами но и не сильно опережая или отставая друг от друга». Именно таким образом Англия смогла «быстрее, чем какое либо другое государство континента, достигнуть цели \39\ всего общества, то есть создать упорядоченную и свободную форму правления, утвердить основы здравого смысла в политике и трезвый взгляд на дела общества»[45].