Александр Формозов - Исследователи древностей Москвы и Подмосковья Страница 6

В первом номере «Русского зрителя» Калайдович опубликовал письмо, полученное им некогда от Н. М. Карамзина с просьбой осмотреть место лагеря Лжедмитрия II под Москвой, и свой отчет о поездке в Тушино в начале сентября 1824 года. Здесь описаны следы укреплений и перечислены находки старинных вещей, сделанные крестьянами в этом районе.[37] Публикация показывает, как тщательно готовил «Историю государства Российского» Карамзин, и каким авторитетом пользовался Калайдович у своих коллег.

Увы, ни отдел «словесность», ни модные картинки не спасли журнал. Издатель прогорел. В этот трудный период душевная болезнь вновь завладела им. В 1828 году он получил отставку и жалкую пенсию, а в 1832 – в возрасте сорока лет скончался. Могила его на Ваганьковском кладбище затеряна, как и могила Ходаковского в Тверской губернии. Имя Калайдовича не забыто. Историки, особенно специалисты по источниковедению и археографии, всегда произносят его с большим уважением.

Читатели, интересующиеся прошлым Москвы, могут спросить: а где жили Ходаковский и Калайдович? Относительно первого ничего сказать не могу. Адреса второго указаны его биографом П. А. Бессоновым. После войны 1812 года молодой историк жил у своего учителя М. Т. Каченовского «у Пимена в Ратниках», в 1813–1814 годах – на Пятницкой улице в доме Матвеева, в 1814– в казенной квартире Университетского благородного пансиона на Тверской, после заточения в Николо-Песношском монастыре – сперва в отстроенном доме отца, «у Рождества в Палашах», потом на Мясницкой, против церкви Евпла, в доме купца Свешникова, затем на Глебовском подворье, на Плющихе в приходе Смоленской церкви и, наконец, вплоть до смерти – в Столовом переулке (на месте нынешнего дома № 5).[38]

Приведенными сведениями исчерпывается то, что мы знаем о начале археологического изучения Москвы и Подмосковья. Начало, как видим, весьма скромное. У Ходаковского – два года кратких экскурсий в окрестностях города и выездов в ближайшие уезды. У Калайдовича – недельная поездка с осмотром нескольких памятников по дороге из Москвы в Рязань и однодневные раскопки в Микулине. Да и вообще оба они занимались историей совсем недолго, менее десяти лет каждый.

Не исключаю, что все рассказанное вызовет у кого-нибудь недоуменные вопросы: а стоит ли изображать Ходаковского основоположником славяно-русской археологии? Ведь научная подготовка его была слабой, а построения оказались ошибочными. Городища вовсе не языческие святилища, и далеко не все они раннеславянские. Дьяковское и Кунцевское возникли в начале железного века, когда славяне в Подмосковье еще не жили. Валы и рвы в Звенигороде, Дмитрове, Радонеже, Микулине относятся, напротив, не к долетописной эпохе, а к развитому средневековью, времени русских феодальных княжеств. Калайдович, опровергая Ходаковского, тоже не сказал чего-либо существенного. В народе на городища искони смотрели как на остатки укрепленных поселков. Значит, после долгих споров ученые пришли к самоочевидному выводу, опрометчиво отвергнутому в начале. Круг замкнулся.

Нет, такое рассуждение было бы неправильным. Нужно различать эмпирические знания и научное исследование. В каком-либо глухом углу вы встретите порой неграмотного старика, помнящего десятки названий местных растений. Заезжий молодой биолог может не знать все эти виды, ошибиться при определении одного из них, но из этого не следует, что старик более эрудированный ботаник, чем еще неопытный специалист. Первый унаследовал от отцов и дедов только некоторый запас сведений о травах, растущих в окрестностях родной деревни, второму доступны не единичные факты, а целая система их, умение рассматривать любой из них в сложном контексте.

То же и с городищами. Да, в народе их помнили как приметные урочища, считали древними укреплениями, передавали о них какие-то легенды. Но лишь Ходаковский увидел в городищах своеобразный исторический источник, позволяющий восстановить начальные этапы отечественного прошлого. Такая формулировка принадлежит уже не обыденному сознанию, а науке. Ее вполне разделял и споривший с Ходаковским Калайдович, разделяют и современные историки. Ходаковский создал картотеку и карту городищ Европейской России, привлек к ним внимание ученых, снял планы некоторых памятников. Важен его призыв к комплексному исследованию прошлого, с использованием помимо летописей данных археологии, этнографии, топонимики, фольклористики. Верны были и его отдельные наблюдения. Среди городищ-поселений изредка встречаются и святилища. Размещены городища не на равных расстояниях друг от друга (этого и не могло быть, поскольку возникали они в разное время, и строителям очередной крепости не к чему было учитывать положение более старых, заброшенных), но все же не совсем бессистемно. Иногда они образуют гнезда, группы, отделенные от соседних скоплений пустыми участками. Это хорошо проследил на Верхней Волге наш выдающийся археолог П. Н. Третьяков. Он же дал принятое в науке объяснение этого явления: в каждом пункте обитала некогда отдельная родовая община. Роды объединялись в племена. Кусты городищ соответствуют древним племенным территориям.[39]

Значителен вклад Ходаковского в разработку истории самой Москвы. Он первым указал на то, что на ее площади находились городища, стертые позднейшей застройкой. Об одном упомянуто в губной грамоте XV века, цитированной в примечаниях к пятому тому «Истории государства Российского» И. М. Карамзина. Оно было на Яузе, недалеко от устья.[40] Другое фигурирует в грамоте митрополита Иоакима 1682 года, разысканной Ходаковским в церкви Николы на Драчах. Это урочище «на старом городище» было в районе Самотеки.[41]

В итоге мы вправе утверждать, что Ходаковскому русская археология обязана целым направлением исследований, успешно развивающимся до сих пор. Многие положения статей 1818–1820 годов не выдержали испытания временем, но намеченное там направление осталось. Это и есть самое ценное в науке. «Ученый – не тот, кто дает нужные ответы, а тот, кто ставит нужные вопросы» – удачно сказал однажды французский этнолог Клод Леви-Стросс. Ответы специалистов представляют собой абсолютную истину в последней инстанции лишь в случаях, касающихся сугубых частностей. Археологи могут раз и навсегда решить, что какой-то тип орудий раньше другого, а такие-то горшки характерны только для одного четко очерченного региона. Но большие проблемы – происхождение человека или происхождение славян – окончательно решены быть не могут. Над ними будут работать еще поколения наших преемников. В этой работе им пригодятся сотни мелких частных наблюдений, сделанных предшественниками, тысячи фактов, добытых ими, но важнее того и другого мысли – идеи, направления поисков. Ходаковский в этой сфере себя и проявил.

Могут возникнуть сомнения иного рода: а почему, собственно, мы говорим о Ходаковском как о представителе русской науки? Ведь по национальности он был поляк и первую статью напечатал на польском языке. В развитие русской культуры вносили свой вклад и люди, родившиеся за рубежом. Итальянцы Б. Растрелли, Д. Кваренги и О. Бове стали русскими архитекторами, немцы П. С. Паллас и К. М. Бэр – русскими учеными, французы Ш. Дидло и М. Петипа – классиками русской хореографии. Проблему раннего славянства Ходаковский исследовал в Центральной России, собирая материалы о древностях в Новгородской, Тверской, Московской губерниях, а не в Царстве Польском. Как мы помним, католическая Варшава оттолкнула его, возмутившись интересом историка к язычеству, а в Москве и Петербурге определенную поддержку он получил. Из пяти статей, вышедших при жизни автора, четыре написаны по-русски. На том же языке составлены и записи, изданные посмертно. Пополнялась картотека городищ с помощью многих любителей старины. По Псковской губернии сведения сообщал митрополит Евгений Болховитинов, по Харьковской – В. Н. Каразин. К сожалению, мы не знаем, кто указал Ходаковскому на городища Подмосковья (кроме случая с Дьяковым). Так или иначе, труд его в значительной мере коллективный, созданный в русле русской науки.

Но то, что археологические памятники ранних славян первым принялся искать именно поляк, было вполне закономерно. В конце XVIII – начале XIX века целая плеяда польской интеллигенции вдохновлялась идеей: «Наша родина лежит в могиле. Мы… должны трудиться над тем, чтобы сбросить наваленный над нею холм и извлечь лежащий под ним пепел Феникса – нашего отечества» (слова историка Иоахима Лелевеля, сказанные им еще студентом в 1800 году).[42] Передовые круги русского общества думали не столько о прошлом, сколько о будущем. Но они внимательно следили за открытиями и теориями ученых братского народа. Свидетельство тому – переводы всех основных публикаций Я. Потоцкого, И. Раковецкого, В. Суровецкого, И. Лелевеля. Благодарную аудиторию нашел в России и Ходаковский.