Марк Алданов - Жозефина Богарне и ее гадалка Страница 6

Некоторые сомнения были и у самой Жозефины. В одном из первых писем к ней Бонапарт пишет: «Я покинул вас с тяжелым чувством... Мне казалось, что уважение к моему характеру должно было отдалить от вас ту мысль, которая вчера вечером вас волновала... Так вы думали, что я люблю вас не ради вас?! Ради кого же?.. Как столь низменное чувство могло возникнуть в столь чистой душе? Я все еще изумлен... В чем же твоя странная власть, несравненная Жозефина?» и т.д.

По-видимому, Жозефина имела в виду свое «богатство». К этому времени благодаря протекции Барраса и Тальена ее дела и в самом деле стали много лучше. Как водится во Франции, у нее появился свой нотариус, некий Рагидо, и, тоже как водится, нотариус посвящался в интимные дела, поскольку они могли повлечь за собой брак. Барон Менневаль в своих воспоминаниях рассказывает, что нотариус слышать не хотел о браке своей клиентки с каким-то экзотическим офицером Наполионе де Бюонапарте. «Зачем вам за него выходить? — убежденно доказывал он Жозефине. — У вас 25 тысяч годового дохода, вы виконтесса, а у него ни гроша, и положения никакого, и он моложе вас, да еще убьют его в первом же сражении!..» Это было совершенно справедливо, и Жозефина явно колебалась. Впоследствии, после коронации, Наполеон будто бы спрашивал нотариуса Рагидо, все ли он еще сердится. Но, может быть, и не спрашивал, — у него были и более важные дела.

X

Влюблен ли пушкинский Германн в Лизавету Ивановну? Недавно критик Дерман указал на ошибку известнейших пушкинистов: Гершензон и Лернер неоднократно упоминают о страстной любви Германна к Лизе; между тем из пушкинского текста, напротив, следует, что он нисколько в нее влюблен не был.

Думаю, это все-таки не совсем ясно, да и ясно быть не должно (Лернер и Гершензон, конечно, поспешили со своим положительным утверждением). Германн смотрит на окна дома графини. «В одном увидел он черноволосую головку, наклоненную, вероятно, над книгой или над работой. Головка приподнялась. Германн увидел свежее личико и черные глаза. Эта минута решила его участь». Понимай как знаешь: быть может, у Германна лишь явилась мысль: вот как можно проникнуть в дом старухи и узнать тайну трех карт; а может быть, он заодно и влюбился, — ведь и слова нарочно взяты нежные: «головка», «личико». Дальше: «Лизавета Ивановна выслушала его с ужасом. Итак, эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, — все это была не любовь! Деньги! — вот чего алкала его душа!» Опять понимай как знаешь: так толкует рассказ Германна Лиза; но значит ли это, что она толкует вполне правильно? Германн ей сказал, что ему были нужны три карты. Но сказал ли он, что не любит ее?

Пушкин как бы нарочно затемняет дело. Оно и естественно: все здесь в перспективе, и важен один первый план. Герой удивительного пушкинского рассказа — мономан, поглощенный своей навязчивой идеей. Быть может, душа Германна алкала и не денег, — для чего они ему сами по себе? Как и любовь (или отсутствие любви), деньги на втором, на третьем плане. Это несущественно. Не так важна и смерть старухи. Первый план иной: тайна трех карт, ее отражение в мозгу мономана. И упорно, настойчиво (казалось бы, зачем?) подчеркивает Пушкин внешнее сходство своего офицера с Наполеоном. «Этот Германн, — продолжал Томский, — лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля...» «Он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну...»

Пушкин, много читавший о Наполеоне, не знал воспоминаний Барраса. Роман Германна не навеян воспоминанием о романе Бонапарта. Но, быть может, в самом замысле «Пиковой дамы» есть отзвук ранней наполеоновской идеи: в бесконечно увеличенном масштабе генерал Бонапарт — тот же Германн, человек, завороженный идеей, не останавливающийся ни перед чем ради ее осуществления.

«Я знавала людей чрезвычайно достойных, — писала госпожа де Сталь, — знавала и людей свирепых. Во впечатлении, которое производил на меня в 1797 году Бонапарт, ничего не напоминало ни тех ни других. Мне скоро стало ясно, что характер его нельзя определить нашими обычными словами: он не был ни добр, ни зол, ни мягок, ни жесток... Он никого не любил и его не любил никто: он был больше чем человек или меньше чем человек... Я смутно чувствовала, что ничто не волнует его сердца. Он смотрит на людей как на факты или как на вещи, но не как на подобные ему существа. Он никого и не ненавидит: существует только он, все остальные это цифры. Сила его воли в безошибочном эгоистическом расчете. Это искусный шахматный игрок, играющий партию против человеческого рода и собирающийся дать ему мат... Ничто не могло преодолеть отталкивания, которое я испытывала к тому, что в нем было. В уме его я чувствовала глубокую иронию, не щадящую ничего великого, ничего прекрасного, даже собственной славы...»

«Если бы цель его была хороша, то его настойчивость в преследовании этой цели была бы прекрасна», — добавляет писательница. Расценивать эту цель мы не станем. Заключалась же она в том, чтобы положить конец революции, взяв из нее жизнеспособное или необходимое. Быть может, во вполне определенной форме цель эта появилась позднее. В 1795 году необыкновенный человек, появившийся в особняке Жозефины, разрешил лишь первую часть уравнения. Надо было прийти к власти; к власти он мог прийти только путем побед над внешним врагом; удар же внешнему врагу необходимо нанести в Италии. Значит, необходимо получить командование итальянской армией. Этот пост главнокомандующего итальянской армией и был для Бонапарта тайной трех карт, заворожившей его душу.

Долго, долго мечтал он об этой должности — и чего только не делал для ее получения! Перед девятым термидора он надеялся ее получить при поддержке Робеспьера-младшего и создал себе репутацию отчаянного «робеспьериста», — не все ли равно? Он разрабатывает план кампании (впоследствии им осуществленный), представляет на рассмотрение разных военных учреждений. Безуспешно: как во всем, здесь нужна протекция. Через много лет Карно хвалился, что именно он дал итальянскую армию генералу Бонапарту. Едва ли, однако, дело обошлось без Барраса. У завороженного человека, чувствовавшего в душе силы необычайные, могла явиться мысль, что для достижения цели позволительно пойти на многое. Во всяком случае, Бонапарт не мог не знать о связи Барраса с вдовой виконта Богарне — об этом знал весь Париж. Весьма вероятно, он ею увлекся, как Германн, быть может, увлекся Лизаветой Ивановной. Но это был именно второй план.

Денежное же подозрение ни на чем не основано: обыкновенная клевета врагов. К тому же сомнительные «25 тысяч дохода» Жозефины ровно ничего не составляли по сравнению с тем, что и в денежном отношении обещало тогда командование армией. Взгляды в ту пору были совершенно отличные от нынешних. По древней традиции, царившей до XIX века, власть должна была обогащать и в самом деле почти неизменно обогащала тех, кому она доставалась. Не везде эта традиция кончилась и в настоящее время; но, чтобы сохранить ей верность, пришлось придумать совершенно иные формы: благодаря существованию всевозможных синекур, хорошо оплачиваемых постов и биржевых связей, и теперь, как в Европе, так и в Америке, государственные деятели весьма часто в бедности рождаются, но весьма редко в бедности умирают. Однако в армии эта традиция давным-давно исчезла, тогда же она была в полной силе. Приданое Жозефины не могло иметь никакого значения для Бонапарта. Это был брак человека, быть может, влюбленного, но уже, наверное, завороженного идеей.

По-видимому, Баррас был в восторге, — этот человек, кажется, искренно считал Наполеона дураком! Он всячески покровительствовал делу. Объяснение в любви между Бонапартом и Жозефиной (или одно из объяснений) произошло на парадном обеде, который Баррас давал 21 января 1796 года. Был праздник: годовщина дня казни Людовика XVI, — судьба позаботилась о внесении циничной нотки в роман будущих французских монархов. Несколько позднее Баррас, встретив Жозефину в опере, небрежно-ласково ей сообщил приятное известие: директория признала возможным назначить генерала Буонапарте главнокомандующим итальянской армией.

Три карты выиграли.

Свадьба была назначена на 19 вантоза (9 марта). Церемония происходила в мэрии, в существующем и по сей день доме на rue d'Antin (в нем теперь помещается Banque de Paris et des Pays-Bas), в кабинете, из которого в наши дни, по мнению суеверных людей, глава банка Орас Финали правит не то Францией, не то целым миром.

«Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а стало быть, и все разрешается. Нет, на этих людях, видно, не тело, а бронза!..»