Александр Ржешевский - Вторжение. Судьба генерала Павлова Страница 60

Но корпус успел сделать многое: потрепал германские войска, сорвал группе армий «Центр» победный график шествия.

А что бы могли сделать остальные пять корпусов, не имевшие к началу войны необходимого оснащения, средств связи и транспорта? Будь они готовы, картина войны могла быть иной… Или не могла? Или не исключено: начнись вторжение не в сорок первом, а в сорок втором, опять не хватило бы времени для комплектации и готовности.

Словом, вышло, как вышло. И тысячи рядовых, оглушенных июньскими сражениями, растерянных людей бродили в лесах, где некогда проходил фронт. А это «некогда» определялось всего лишь сутками, днями, часами. Их, уцелевших от разгрома, ждала отнюдь не легкая доля. Голодные скитания, страх, унижение. Немецкие лагеря для пленных чудовищно разрослись. Такого наплыва сдавшихся даже Гитлер не ожидал.

— Мы же уничтожили всю их живую силу! — вскричал он однажды. — Откуда они берут людей?

Но вырывающиеся на оперативный простор немецкие части снова встречали сопротивление.

Пленные в лагерях быстро деградировали. Но и тех, кому удавалось вырваться из окружения, попасть к своим, не всегда ожидала удача. Вместе с окруженцами выходили и вливались в войска подготовленные в тайных немецких школах шпионы и диверсанты. Большинство их забрасывалось любыми путями на московское направление. А что стоят диверсанты, показал первый день войны, когда порванная ими телефонная связь отняла возможность у штаба фронта руководить армиями. Поэтому особисты работали днями и ночами, допрашивая с пристрастием всех неорганизованных безоружных красноармейцев, выползавших из кольца. Трибуналы свирепствовали. Простые парни и мужики, вчерашние сыновья, мужья и братья, расплачивались страшной ценой за бездарность своих генералов.

Однако кто-то должен был ответить. Чувство всеобщей вины слишком угнетало политическую и военную элиту. Она готова была назвать любое имя, даже самое безвинное, лишь бы снять с себя тягостный комплекс ответственности перед гибнущей державой.

Павлов сидел в палатке, завтракал, когда в штаб Западного фронта прибыл Еременко. Долгие годы их с Павловым связывали дружеские узы. Поэтому появление давнего приятеля Дмитрий Григорьевич встретил восторженно.

— Как? Какими судьбами? Вот здорово! Прямо к столу.

Жизнь всегда соседствует с гибелью, иначе жизнь никогда бы не продолжилась. Завтрак командующего ничем не отличался от мирных дней. Разве что на белоснежной скатерти поблескивал графинчик холодной водки. Но вышколенные адъютанты и остальная обслуга знали: командующий позволяет себе по утрам не больше одной рюмки — для взбадривания. Павлов старался поддерживать эту строгость в умах. Но тут, ради дружбы, готов был отступить от своего правила.

И обстановка соответствовала — низкая облачность исключала возможные налеты. Золотистые стволы сосен в лесу под Могилевом источали особый, терпкий, бодрящий дух. И ни одного тревожного сообщения за все утро.

Дмитрий Григорьевич успел подумать, что дружба юности одолевает любые катаклизмы и сохраняется в первозданном наборе чувств. Однако восторга Дмитрия Григорьевича Еременко не разделил. Да и в юности вряд ли испытывал то, что приписывал ему романтически настроенный Павлов. Лицо Еременко, с резкими, словно вырубленными чертами, сделалось каменно-неподвижным.

— Не могу! Дела! — отрывисто бросил он, высвобождая ладонь от крепкого пожатия.

Павлов отступил с недоумением и даже усмешкой. Кто это мог в его, командующего, присутствии говорить о каких-то отвлекающих делах? На Западном фронте, где он — единоличный хозяин?!

Ни слова не говоря, Еременко достал из нагрудного кармана бумагу и протянул Павлову. И тот впервые сжался, словно пытаясь оттянуть страшный миг истины. Пока разворачивал бумагу, молился про себя. Но молитва не помогла. Четкие буковки означали подписанный наркомом приказ о назначении Еременко командующим Западным фронтом. Друг юности, приезду которого он обрадовался, принес самую страшную весть.

— А меня куда? — вымолвил Дмитрий Григорьевич тихим жалким голосом, не стараясь приободриться и приосаниться.

Еременко пожал плечами, показывая всем своим видом, что его полномочия исчерпываются приказом. То, что он накануне ночью был на приеме у Сталина, гневные слова, сказанные в адрес Павлова, ночной перелет на истребителе из Москвы в штаб Западного фронта — все это было живо в нем, это выразили глаза. Но рот был крепко запечатан. Топорные лица умеют показывать высокомерие с особой выразительностью.

Лицо Павлова начало наливаться краской и медленно багроветь. В глазах Еременко он прочитал свою судьбу: его устраняли и делали беззащитным. Мозг пронзила боль, в ушах начался какой-то непонятный гул. Он едва расслышал голос Еременко и не сразу понял, какие карты он требует и куда намеревается идти. Обоим было неизвестно, что Еременко пробудет в должности командующего всего один день. Но день этот сыграет в судьбе Дмитрия Григорьевича Павлова роковую роль.

Прошла страшная ночь, и настал новый день без облаков и дождя. Над палатками штаба птицы распелись вовсю. Запоздалый соловей, перепутав середину лета с весной, наполнял зеленую бездну леса своей радостью.

Однако Павлов не замечал чистого утра, голубого неба и пения птиц. Чистое небо означало налеты, и теперь он был рад умереть под бомбежкой. Но такого неоценимого дара судьбы Павлов не дождался. Он стоял в стороне, не зная, куда себя деть, когда из штабной палатки вышел Ворошилов, крепенький, загорелый, как молодой боровичок. Следом выступивший Шапошников был изможден, сух, но выбрит с особой тщательностью.

— Смотри-ка, соловьи! — удивился Климент Ефремович.

Вид у него был бодрый, неунывающий. Он чуть было не запел, но вовремя спохватился. С некоторых пор он с легкостью относился к превратностям судьбы. Он пережил свое после Финской кампании, когда боялся разделить участь Тухачевского и прочих. Никто не помог, все ждали его ареста. Буденного чуть не взяли. Но Семен удержался. Отбился, когда приехали брать. Удержался и Клим. Пусть как военный спец он даже с Семеном не равнялся. Но когда требовалось выжить, мозг его становился зорок и остер. В самое тяжкое время он вдруг десятым чутьем угадал, что Сталину нужна его, климовская, былая слава. Потому как умножает и подпирает авторитет самого вождя. Одиночество без знаменитого окружения вождям тоже не сподручно. «Ворошиловские стрелки» помогли. Миллионы юношей с такими значками ходили. Как же их под корень, и безболезненно?

Оценив причину своей неуязвимости, Климент Ефремович начал потихоньку успокаиваться и посматривать на себя со значительностью. Такой неуязвимости совсем не имел Шапошников, которому приходилось постоянно бороться за свое место в общем ряду. А ему, Климу, требовалось гораздо меньше. Пока Сталин был в Москве, он боялся одного Сталина. И без наркомовской должности чувствовал себя в большей безопасности. Жизнь стала проще. Прокукарекал, а там хоть не расцветай.

Вместе с Шапошниковым он пробыл в штабе фронта несколько дней и, естественно, ничего не смог изменить в ходе боев. Вся ответственность возлагалась на Павлова. И Климент Ефремович, избалованный даровым успехом, и Борис Михайлович, ценивший самую малую толику сталинского внимания, оба ощущали подспудно, как спасительно то, что не они оказались в роли командующих.

Оба чувствовали, какая невообразимая мощь давит и разрывает фронт. Шапошников понимал это лучше и помалкивал, когда Ворошилов начинал рассуждать о самоотверженности и геройстве. Ему было невыносимо думать о предстоящей мучительной акции. Но он убедил себя, что это надо воспринимать как стихийное бедствие — обвал, землетрясение, цунами, когда изменить, подправить уже ничего нельзя.

Павлов старался не смотреть на кремлевских посланцев, и все же какая-то сила разворачивала его к ним. Без сомнения, прилетевший накануне Еременко доставил новые секретные инструкции относительно бывших руководителей фронта. И Павлов, и Климовских, и многие другие с трепетом ждали решения своей судьбы. Хотя две вышедшие на поляну фигуры были лишь исполнителями, от них веяло властью. Нет, смертью!

И совсем некстати над головами раскатился долгой несмолкаемой трелью соловей.

Щурясь от света, Ворошилов упорно вглядывался в пронизанную лучами зелень. Казалось, голос крохотного певца доносится с разных сторон.

— Смотри-ка! — не скрывая удивления и озабоченности, Ворошилов обернулся к Шапошникову. — Шуму на весь лес, а самого не видать. Наверно, подружку отыскал или солнцу радуется. У них все просто.

— Это у нас все просто, — желчно заметил Шапошников. — А у них сложно.

— В каком смысле? — не понял Ворошилов.

— Сейчас прилетят и покажут, — неопределенно бросил Шапошников, взглянув на небо.