Игорь Князький - Тиберий: третий Цезарь, второй Август… Страница 62

Скорбящая вдова — не должно подвергать сомнению глубокую искренность её скорби — сделала всё, чтобы прибытие её в Италию произвело наибольшее впечатление на римлян. Ни разу не прервав плаванья по бурному зимнему морю, Агриппина внезапно делает остановку на острове Керкира близ калабрийского побережья Италии. Там она проводит несколько дней под предлогом восстановления душевных сил. Думается, это было очевидное продуманное лукавство. Прибыв в Италию без предварительного известия о точной дате прибытия, она рисковала застать в порту Брундизия немного людей, и встреча её на родной земле оказалась бы слишком скромной, не производящей на римский народ должного незабываемого впечатления. А вот, когда она на несколько дней задержалась на Керкире, и в Италии стало известно о скором её прибытии в Брундизий — самую удобную гавань для высадки плывущих в Италию с Востока кораблей, встреча Агриппины оказалась более чем впечатляющей: «Едва флот показался в открытом море, как толпой заполняются не только гавань и набережные: люди облепляют укрепления и крыши домов, они всюду, откуда открывается вид на далёкое расстояние, и, погружённые в печаль, спрашивают друг друга, как пристойно встретить сходящую с корабля Агриппину — безмолвием или каким-либо возгласом, и всё ещё оставалось нерешённым, что здесь уместнее, когда флот стал медленно подходить к месту причала; не весело и размашисто, как принято в таких случаях, заносили вёсла гребцы, но всё было проникнуто глубокой печалью. Когда же, сойдя на берег вместе с двумя детьми и погребальной урной в руках, Агриппина вперила взор в землю, раздался общий стон, и нельзя было отличить, исходят ли эти стенания от близких или от посторонних, от мужчин или женщин; но встречающие превосходили в выражении своего ещё свежего горя измученных длительной скорбью спутников Агриппины».{385}

Нельзя не согласиться, что «тщательно спланированное появление Агриппины было настоящим театральным представлением».{386}

Тиберий повелел отдать Германику все должные почести, однако ни сам он, ни Ливия Августа на похороны не явились. Императору было известно настроение множества римлян — от самых низов и до высшей знати. Люди эти прямо винили принцепса и его мать в гибели Германика. И долго те, кто не разделял эту крайнюю точку зрения, были убеждены, что Тиберий обрадован смертью Германика. Важно было и первое, и второе, но вразумлять толпу, доверившуюся пусть и самым нелепым слухам, дело неблагодарное и безнадёжное. Потому и не показались Тиберий с Ливией в народе. Не было в этом ни лицемерия, ни боязни унизить своё величие, о чём пишет Тацит.{387} Было здравомыслие, вытекавшее из верной оценки происходящего. Не приняла участия в похоронах сына и мать его Антония. Скорее всего, ей помешало нездоровье, но многие увидели в этом злую волю Тиберия.

Похороны прошли при огромном стечении народа. Прах Германика был захоронен в гробнице Августа. Печальная церемония отнюдь не остановила в народе разговоры, для Тиберия не самые желанные: «Ничто, однако, так не задело Тиберия, как вспыхнувшая в толпе любовь к Агриппине: люди называли её украшением родины, единственной, в ком струится кровь Августа, непревзойдённым образцом древних нравов, и, обратившись к небу и богам, молили их сохранить в неприкосновенности её отпрысков и о том, чтобы они пережили их недоброжелателей».{388}

Молитва за детей Агриппины одновременно была направлена против Тиберия и Ливии Августы, поскольку именно в них видели главных недоброжелателей семьи Германика! Не могло не насторожить Тиберия и упоминание о прямом родстве с Августом и самой вдовы и, соответственно, её детей. Для дальнейших судеб высшей власти в империи это имело особое значение. Ведь пока жив был Германик, то его права на первоочередное наследование императорской власти были неоспоримы. Теперь же главным наследником и единственным оставался Друз, сын Тиберия. Более того, в эти скорбные для многих и многих римлян дни у Тиберия появился замечательный повод для великой радости: у его родного сына родилась двойня, двое сыновей. Один из близнецов получил имя Тиберия, подобно деду, другого стали именовать Германиком Младшим. Женою Друза была сестра Германика Ливия, обычно именуемая Ливилла или Ливия Ливилла. Император был откровенно счастлив рождением близнецов. Он высоко почитал Кастора и Поллукса, божественных близнецов Диоскуров, и в появлении сразу двух внуков увидел для себя самое доброе знамение.{389} Он немедленно поделился радостью с сенатом, подчеркнув, «что ни у кого из римлян такого сана не рождались до этого близнецы».{390} Сенат, поглощённый скорбью о Германике, радости своего принцепса разделить не сумел, чем привёл Тиберия в немалое огорчение. В народе же, обожавшем Агриппину, появление сразу двух сыновей у Друза вызвало опасение за дальнейшую судьбу потомства Германика. При жизни Германика ничто не омрачало дружбы двух сонаследников Тиберия. Сын родной и сын приёмный были замечательно дружны, посрамляя все интриги Палатинского двора. Теперь же, когда Друз остался единственным наследником, а рождение близнецов ещё более укрепляло его линию наследования, то и сама Агриппина, и её сторонники не могли не обеспокоиться судьбой трёх сыновей Германика. Ведь они, Цезари, кровные правнуки божественного Августа, тоже вправе были мечтать о высшей власти в империи. А то, что Агриппина решительно желала именно этого, сомнений ни у кого не вызывало. Прекрасно понимал это и сам Тиберий. Он не забыл, как она с маленьким Гаем Цезарем Калигулой на руках встречала на рейнском мосту возвращавшиеся легионы Авла Цецины, как в Египте принимала она почести, подобно Августе. Сомневаться во властных амбициях такой неординарной женщины не приходилось. Наконец, перед глазами Агриппины был живой пример Ливии, сумевшей привести своего сына к высшей власти в Риме. И этого Тиберий не мог не понимать. Сейчас, когда Друз стал единственным наследником, преимущественные права его потомства были очевидны. Но было и очевидно, что Агриппина с мечтой своей не расстанется, а прямым потомством божественного Августа пренебрегать не должно. Острейшая политическая борьба на Палатинском холме стала неизбежной. Но все повороты её зависели прежде всего от Тиберия, твёрдо и уверенно высшую власть в руках своих держащего.{391}

Траур по Германику завершился особым эдиктом Тиберия, напомнившим римскому народу, что пора обрести душевную твёрдость. В качестве замечательных исторических примеров он привёл божественного Юлия, потерявшего в своё время единственную дочь, и божественного Августа, похоронившего двух своих внуков. «Правители смертны — государство вечно» — этой неоспоримой сентенцией завершил Тиберий свой эдикт, напоминая римлянам, что близится замечательное празднество в честь Великой Матери, богини Кибелы или Реи. Как мы помним, славная представительница рода Клавдиев некогда сняла с мели на Тибрском броде корабль со святынями этой могущественной богини.{392}

В положенное время траур завершился. Рим вернулся к обычной жизни, Тиберий — к делам государственным. Друз, ныне единственный наследник отца, отправился к своим легионам в Иллирик. Но об обвинении Пизона в отравлении всенародного любимца его противники отнюдь не забыли. То, что бывший легат Сирии вполне благоразумно не торопился с возвращением в столицу, его враги преподносили как очевидное коварство, с целью уничтожить улики своего преступного деяния. Да тут ещё и та самая Мартина, в коей видели главную сообщницу-отравительницу, внезапно скончалась, едва ступив на италийскую землю в Брундизии. Признаков отравления, правда, не было обнаружено, но в убранных узлом её волосах действительно нашли припрятанный яд. Для кого он предназначался, и зачем имела его при себе предполагаемая сообщница Пизона и Планцины, выяснить не удалось. Было очевидно, что к смерти в Брундизии Пизон никакого отношения иметь не мог. Но слухи упорно называли его имя.

Здраво оценив сложившуюся ситуацию как крайне для себя неблагоприятную, Пизон разработал следующий план действий: своего сына Марка он отправил в Рим для объяснения с Тиберием, надеясь, что молодой человек с незапятнанной репутацией сможет смягчить сердце императора. Сам же он из провинции Ахайя (Греции) прибыл в Иллирик, где встретился с Друзом.

Тиберий, подчёркивая свою непредвзятость, радушно принял Марка Кальпурния Пизона и щедро одарил его. Так он обычно принимал сыновей знатных римских сенаторов.{393} Сам аристократ до мозга костей, Тиберий не мог не испытывать особых симпатий к представителям высшей знати. Естественно, если они были ещё и лояльны к его власти. Молодой Пизон самым старательным образом это и демонстрировал во спасение своего отца. Таким образом его миссия могла быть воспринята удачно завершившейся. Самому же Гнею Кальпурнию Пизону повезло много меньше. Друз уклонился от встречи с Пизоном наедине и в присутствии своего окружения высказался достаточно жёстко: «если обвинения против него справедливы, то никто не принёс ему столько горя, как он; впрочем, он, Друз, предпочёл бы, чтобы они оказались пустыми и лживыми и смерть Германика не привела к чьей-либо гибели».{394}