Елена Прудникова - Ленин – Сталин. Технология невозможного Страница 62

И точно то же самое положение было у их Советов – представительство без ответственности, посредничество между правительством и массами и все те же бесконечные разговоры. Естественно, ленинский лозунг о власти, а стало быть, и о неразрывно связанной с ней ответственности, был этим товарищам совершенно не в тему, как разговор о технике секса на интеллигентской свадьбе. И вообще, господа, у нас все здесь временное – надо подождать конца войны, созвать Учредительное Собрание, а там решим, что и как...

Еще более неприлично повел себя Ленин на первом съезде Советов. Открывшийся 3 июня съезд был насквозь социалистическим. Из 822 делегатов с решающим голосом 285 мандатов имели эсеры, 248 – меньшевики, 105 – большевики, остальные – разные мелкие организации. Речи там велись соответственные. И вот когда видный меньшевик Церетели, давая очередную характеристику положения дел, вещал с трибуны: «В настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место», – Ленин и выкрикнул из зала свое знаменитое: «Есть такая партия!»

Его заявление встретили смехом – но смутить Ильича было задачей непосильной. Он вышел на трибуну, заявив: «Окажите доверие нам, и мы вам дадим нашу программу. Наша конференция 29 апреля эту программу дала. К сожалению, с ней не считаются и ею не руководствуются. Видимо, требуется популярно выяснить ее». И ничтоже сумняшеся стал излагать свои «апрельские тезисы».

Смех смехом, и выходка вроде бы ребяческая, да – но реклама-то была что надо!

В общем, большевики не распыляли идеологию, а били в одну точку и неуклонно завоевывали сторонников в той среде, которой побаивались и за которую боролись все тогдашние политические силы: среди рабочих и солдат. К середине июня эта политика принесла первые ощутимые плоды. На смех делегатов съезда Ленин смог ответить демонстрацией силы.

Правительство, по-прежнему верное «союзническому долгу», назначило на 10 июня наступление на фронте. Военная организация партии большевиков предложила отметить этот день массовой демонстрацией под лозунгами отказа от наступления и передачи всей власти Советам. Однако 9 июня социалистическое большинство съезда вынесло решение: в течение трех дней не проводить никаких демонстраций. Учитывая, что к тому времени правительство перенесло срок наступления, это решение иначе как нарочито антибольшевистским не назовешь: по поводу или без повода, но выступить мы вам все равно не дадим – знайте свое место! Если же большевики не подчинятся, им грозили «оргвыводами» вплоть до изгнания из Советов.

Провокационный смысл решения прочитывался легко: принято оно было в 12 часов ночи накануне демонстрации, попробуй-ка останови за несколько часов такую махину! Естественно, большевики не справятся, на следующий день в любом случае состоится выступление, не организованное, так стихийное, последствия которого можно будет свалить на них (точно так, как это было проделано тремя неделями позднее). Однако большевики справились. Социалистам бы задуматься над этим фактом, а они потеряли бдительность и сделали неверный шаг.

Итак, 10 июня наступление не состоялось – военный министр Керенский отсрочил его, рассчитывая подкрепить резолюцией съезда Советов, одобряющей продолжение войны. Продавить такую резолюцию ему удалось, и наступление было назначено на 18 июня. Теперь уже сам съезд решил провести в этот день демонстрацию – от себя и в свою собственную поддержку. Отчасти это было еще и вызовом большевикам. Идеалисты из ЦИК объявили свободу лозунгов, молчаливо предполагая, что участники демонстрации в поддержку съезда поддержат и его решения.

Большевики могли гордо отказаться от участия в данном мероприятии – возможно, на то и был расчет. Братья-социалисты уж точно бы отказались, подчеркнув тем самым свое поражение и противопоставив себя съезду[155]. Но большевики поступили по-другому: они расценили ситуацию исключительно как вызов и этот вызов приняли. Демонстрация получилась отменная – только совсем не того, что хотели продемонстрировать господа социалисты. На улицу вышли около 400 тысяч человек. В воспоминаниях видного меньшевика Суханова есть описание этого шествия:

«На Марсовом поле не было сплошной, запружавшей его толпы. Но навстречу мне двигались густые колонны.

– Большевистская! – подумал я, взглянув на лозунги знамен.

... Ни о каких эксцессах, беспорядках и замешательствах не было слышно. Оружия у манифестантов видно не было. Колонны шли быстро и густо. О «неудаче» не могло быть речи. Но было некоторое своеобразие этой манифестации. Не было заметно ни энтузиазма, ни праздничного ликования, ни политического гнева. Массы позвали, и они пошчи. Пошли все – сделать требуемое дело и вернуться обратно... На всей манифестации был деловой налет. Но манифестация была грандиозна... В ней по- прежнему участвовал весь рабочий и солдатский Петербург.

Но каковы же лозунги, какова политическая физиономия манифестации? Что же представляет собою этот отразившийся в ней рабо- че-солдатский Петербург?

– Опять большевики, – отмечал я, смотря на лозунги, – и там, за этой колонной идет тоже большевистская... Как будто... и следующая тоже, – считал я дальше, вглядываясь в двигавшиеся на меня знамена и в бесконечные ряды, уходящие к Михайловскому замку, в глубь Садовой.

«Вся власть Советам!», «Долой десять министров-капиталистов!», «Мир хижинам, война дворцам!»... Так твердо и увесисто выражал свою волю авангард российской и мировой революции, рабоче-крестьянский Петербург... Положение было вполне ясно и недвусмысленно... Кое-где цепь большевистских знамен и колонн прерывалась специфическими эсэровскими и официальными советскими лозунгами. Но они тонули в массе; они казались исключениями, нарочито подтверждающими достоверность правила.

Я вспоминал вчерашний задор слепца-Церетели. Вот оно, состязание на открытой арене! Вот он, честный смотр сил на легальной почве, на общесоветской манифестации!..

Подходил отряд с огромным тяжелым стягом, расшитым золотом: «Центральный Комитет Росс. Соц.– Дем. Раб. Партии (большевиков)». Предводитель потребовал, чтобы, не в пример прочим, отряду было позволено остановиться и подойти к самым могилам. Кто-то, исполнявший обязанности церемониймейстера, пытался вступить в пререкания, но тут же уступил. Кто и что могло помешать победителям позволить себе этот пустяк, если они того захотели?..»

Демонстрация показала: пока социалисты предавались речам в Совете, конкретные люди из дворца Кшесинской[156] конкретно работали на заводах и в казармах. Ситуация становилась опасной и неуправляемой «сверху». В правительстве (или же в английском посольстве?) это поняли быстро и приняли решение: мочить. Срочно нужен был повод. Самым лучшим поводом могло стать вооруженное выступление, которое можно было бы подавить силой и под это дело начать наводить порядок. И тут очень кстати подсуетились анархисты.

Фальстарт

Джет ошибался, как и все его соплеменники... принимая как данность то, что данностью не было.

... Единства в большевистском руководстве, само собой, не было (а в какой партии оно есть?) Позиция Ленина располагалась примерно по центру. На правом фланге ему противостоял Каменев, который был против передачи власти Советам, а всего лишь за социалистический контроль над правительством – он вполне мог бы состоять и в партии меньшевиков (но при этом почему-то являлся авторитетным человеком среди анархистов – вот и пойми тогдашние расклады!). Впрочем, Каменев – это еще полбеды, а вот на левом фланге была кругом беда – там обитали не желавшие ждать ни минуты сторонники немедленного выступления.

Во-первых, к числу большевистских бед относилась так называемая Военная организация, или «Военка», занимавшаяся работой в войсках и выполнявшая роль «ужасного ребенка» уже внутри самой большевистской партии. Возглавляли ее товарищ Подвойский (весьма специфический человек, ветеран уличных боев 1905 года) и товарищ Невский – люди чрезвычайно независимые и радикальные.

Отдельная беда обитала на Выборгской стороне. Там правил бал литовец Мартин Лацис, который при любом телодвижении ЦК сразу призывал брать вокзалы, банки, почту и телеграф. Товарищу Лацису было в то время двадцать девять лет – самый деятельный возраст плюс воспоминания о революционной юности в отряде латышских боевиков. Этот милый молодой человек и его товарищи по борьбе тесно смыкались и переплетались с анархистами, с которыми у них было больше общего, чем с собственным ЦК, да и обитали они рядышком.