Василий Ключевский - Полный курс русской истории: в одной книге Страница 67

Но кого же избрал для замены бояр Грозный?

Служилый класс дворян.

Именно в нем он видел свою опору. Сюда же попали не только обязанные нести военную службу владельцы поместий, но и «бывшие дворцовые, большею частью даже несвободные, слуги великих и удельных князей, разные приказные и ремесленные люди, служившие при княжеских дворах для хозяйственных надобностей, ключники, казначеи, тиуны, дьяки с подьячими, конюхи, псари, садовники, дворовые слуги удельных бояр и дворян, с которыми прежде те ходили в походы, местные городские бояре, жытые люди, земцы и т. п.». Теперь все эти слои были определены в царскую службу и облагодетельствованы землей. Сюда же попали и приказные дьяки и подьячие, покупавшие себе землю, поповичи, даже сельское и городское простонародье. Все они за военную или гражданскую службу получали поместья, то есть становились землевладельцами, а потом благополучно были признаны дворянами, имевшими вес ниже боярина, но выше, чем непривилегированные классы. Недолго им осталось ждать часа, когда именно их пригласят управлять страной. По своему положению служилые люди были разделены на три разряда: чины думные, бояре, окольничие и думные дворяне; чины служилые московские, т. е. столичные – стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы; чины городовые или уездные, провинциальные – дворяне выборные, дети боярские дворовые и дети боярские городовые. Само собой, Иван Васильевич не доверял первому разряду, зато два последних казались ему надежными. Учитывая, что при Иване редкий год обходился без военного похода, а Ливонская война так вообще заняла десятилетия, нужда в служилых людях была крайняя. Мечтал Грозный и заменить всех бояр, в конце концов, служилыми людьми, в этом плане он надеялся на земское управление, на представительство служилых людей на Земских соборах. Если честно, то плоды своего предприятия он увидел, на соборах, следующих за 1551 годом, служилых было больше половины. Только толку от них не обнаружилось. Служилые слушали внимательно слова царя о важных государственных вопросах, о войне и мире и ровным счетом ничего не понимали. Они были попросту не приучены к таким важным речам. Когда состоялось соборное совещание 1556 года, «депутаты» оказались в полнейшей растерянности, они готовы были согласиться со всем, о чем говорит царь. Хочет он войны с Ливонией? Так, значит, так надо! Приговор этого совещания, педантично записанный дьяками, таков: мы, холопи, к которым его государским делам пригодимся, головами своими готовы. Была ли Ливонская война большой ошибкой? Да, была. При том состоянии русской армии война с двумя противниками сразу – Швецией и Польшей – не могла не оказаться ужасным недомыслием. Конечно, она возбудила немало патриотических чувств, а Псков так вообще проявил настоящий героизм, об него сломало зубы войско замечательного полководца Стефана Батория, но результат этой затяжной военной авантюры не стоил таких чудовищных усилий. Впрочем, и другие деяния царя начинались хорошо, а завершение имели бессмысленное. Вот людей в его царствование, действительно, погибло, как пишут наши летописи, «бещисла», то есть не сосчитать. И от опричнины, и от голода, и от войны – от всего понемногу, то есть, конечно, помногу. А когда он умер, то случилась и другая неприятность: встал нехорошим образом вопрос о престолонаследии.

Все дело в том, что Иван Васильевич вовсе не собирался умирать. Смерть пришла неожиданно. Еще в 1572 году он составил духовную грамоту, то есть завещание в пользу старшего царевича Ивана Ивановича, но в 1581 году в приступе ярости он пристукнул царевича посохом с тяжелым набалдашником. Легитимный царевич был мертв, завещания не имелось, а остальные наследники как бы и права без такой монаршей воли не имели. Так что срочно пришлось собирать собор, дабы его «депутаты» умоляли имевшегося в наличии единственного живого сына Ивана Васильевича Федора занять вакантное место.

«Англичанину Горсею, жившему тогда в Москве, – пишет Ключевский, – этот съезд именитых людей показался похожим на парламент, составленный из высшего духовенства и „всей знати, какая только была (all the nobility whatsoever)“». Эти выражения говорят за то, что собор 1584 г. по составу был похож на собор 1566 г., состоявший из правительства и людей двух высших столичных классов. Так, на соборе 1584 г. место личной воли вотчинника-завещателя впервые заступил государственный акт избрания, прикрытого привычной формой земского челобитья: удельный порядок престолонаследия был не отменен, а подтвержден, но под другим юридическим титулом и потому утратил свой удельный характер.

Само собой, царевич согласился и был избран. Но такое использование собора для подтверждения легитимности престолонаследника открыло путь для будущего Смутного времени. То самое боярство, с которым так боролся Грозный, быстро сообразило: в неразрешимом случае царя позволено избрать. Как это сделать, чтобы был соблюден закон, обществу только что продемонстрировали.

Смута (1598–1613 годы)

Этот период, лежащий между историей Московского царства и России, как писал Ключевский, имеет особенный интерес.

«Смутная эпоха самозванцев, – отмечает он, – является переходным временем на рубеже двух смежных периодов, будучи связана с предшествующим своими причинами, с последующим – своими следствиями».

Но прежде чем приступить собственно к Смуте, следует посмотреть на десятилетия, предшествовавшие ей. Признаки Смуты стали угадываться сразу же после смерти последнего царя из царствовавшей династии – Федора Иоанновича. Закончился этот период избранием нового царя из новой династии – Михаила Романова. То есть, по сути, в период Смутного времени включены всего 14–15 лет, с 1598 года и до 1613 года. Но начало Смуте было положено куда как раньше – в тот печальный момент, когда Иван Васильевич в приступе ярости зашел в комнату беременной жены Ивана

Ивановича, сына Грозного, и нашел, что она слишком легкомысленно одета. Осерчавший государь побил свою сноху, а присутствовавший при этом муж несчастной вступился за нее, за что и получил железным набалдашником от всего сердца. Царевич Иван от столь жестокого обращения умер. И когда Иван Васильевич сошел в могилу, то ему наследовал второй сын – Федор.

Царь Федор Иоаннович (1584–1598 годы)

Федора считали не от мира сего, поскольку его этот мир крайне мало интересовал, он жил в мечтах о царствии небесном. Один из современников, Сапега, описывал царя так: мал ростом, довольно худощав, с тихим, даже подобострастным голосом, с простодушным лицом, ум имеет скудный или, как я слышал от других и заметил сам, не имеет никакого, ибо, сидя на престоле во время посольского приема, он не переставал улыбаться, любуясь то на свой скипетр, то на державу. Другой современник, Петрей, и вовсе выводил из особенной любви царевича к монастырям и колокольному звону, что тот просто слаб рассудком. Ивану сынок тоже не нравился, он жаловался, что интересы царевича больше подходят для сына пономаря. Ключевский считал, что современнники просто пытались сделать из Федора знакомую им фигуру – то есть юродивого, отрешившегося от мира и живущего по знакам небесным. Юродивых, скажем, на Руси ценили как раз потому, что они отрешались от всякой суетности мира и жили только по им одним понятным законам. Юродивым прощалось все – и то, что они ходят в рубище, а то и вовсе без одежды, и то, что они могут без оглядки на знатность сказать обидные слова, и то, что они ведут себя неприлично, и то, что они становятся всеобщим посмешищем. Руководствуясь евангельскими словами, что нищие духом наследуют царствие небесное, люди воспринимали их как предвестие этого горнего мира. Из Федора и старались сделать такого блаженного, севшего на царствие. Недаром князь И. М. Катырев-Ростовский сказал о нем такие слова: «Благоюродив бысть от чрева матери своея и ни о чем попечения имея, токмо о душевном спасении». По всему выходило, что Федор – Божий человек. В нем видели кого угодно, только не царя. Скорее бы Федор Иоаннович нашел себе место в уединенной келье или скиту. На самом деле он был очень чуткий, болезненно воспринимавший несправделивость, застенчивый и глубоко верующий человек. И это можно понять: с раннего возраста Иван таскал своего сына на все сборища опричников, он поднимал его задолго до рассвета и шел вместе с ним звонить к заутрене, перед глазами мальчика проходили ужасные подробности опричной жизни. Мальчик не закалился от отцовских внушений, он просто ушел в себя. Царь огорчался, что его сын такой хилый и слабосильный, не похожий на здоровых и резвых сверстников. Царевич ходил медленно и осторожно, он перестал расти, тогдашние медики ставили ему ужасный диагноз – водянка. От этого тогда лечить не умели. Но Федор не умер, хотя западные визитеры опричного дворца в один голос утверждали, что на лице царевича читается печать вырождения. Эти же современники отмечали точно застывшую на его лице жалобную улыбку, которая вздрагивала при появлении отца, – Ивана царевич боялся и в детстве, и став взрослым. После страшной смерти брата эта улыбка точно приклеилась к его губам – с нею он и взошел на престол. У царевича не было ни силы характера, ни собственной воли – все это сумел в нем растоптать отец. И царевич смертельно боялся свалившейся на него власти. Он не знал, что ему делать с этим огромным государством. Как себя вести с людьми, которые видят в нем царя. Он настолько не подходил для роли престолонаследника, что только диву даешься. Конечно, в сложном плавании по водам власти ему требовался опытный кормчий. Такой человек вовремя оказался рядом с ним. Борис Годунов, зять Малюты Скуратова, ближайший помощник его отца Ивана, не мог не вызвать в сердце Федора доверия. Тут сработали еще и родственные связи: Федор был женат на сестре Бориса Ирине. Так что молодой царь оказался всего лишь ширмой для ловкого царедворца. По сути, страной управлял не смиренный царь Федор, а Борис Годунов. Так бы могло продолжаться вечно, если бы не слабое здоровье царя. Через четырнадцать лет правления Федор Иоаннович умер. Для Бориса это было концом карьеры. Но дело осложнялось тем, что детей, кроме Федора, у Грозного не осталось. Малолетний сын Дмитрий от Марии Нагой вот уже семь лет как был мертв. Впрочем, именно несвоевременная смерть этого царевича и всколыхнула затем всю страну. Мальчик был удален от московского двора еще в самом начале царствования Федора, дабы обезопасить его жизнь, как говорилось при дворе. Мальчик был весьма странным. От отца он унаследовал недетскую жестокость, и, по словам современников, при его виде вспоминались годы опричнины. Он был умен, активен, не то что задумчивый Федор, но, тем не менее, страдал припадками эпилепсии. Во время одного из таких припадков царевич упал на нож и убил себя насмерть. Так, во всяком случае, доложила посланная в Углич, где постоянно жил мальчик, специальная следственная комиссия. Во главе этой комиссии стал князь Шуйский, давний противник Годунова, но он не смог найти доказательств, что царевич убит умышленно. Комиссия исписала немало пергамена, но истина так и не была обнаружена. Как водится, все подследственные валили друг на друга, тем более что еще до приезда этой комиссии в удельный Углич были насмерть забиты двенадцать свидетелей, которых возмущенный народ посчитал убийцами. Комиссия ясно дала понять, что в смерти царевича никто не виноват: мальчик играл с ножом, упал во время приступа и погиб. Свидетели говорили то, что им было велено говорить. И, в конце концов, митрополит Иов признал, что смерть произошла попущением Божиим. Когда же не стало и Федора, оказалось, что прямых наследников больше нет. Царица Ирина отказалась от правления и постриглась в монастырь. Династия трагически прервалась. Народ пребывал в растерянности и видел в таком стечении обстоятельств все признаки конца света. Начались волнения. Тогда-то был снова созван Земский собор, и этот собор единогласным решением стал просить на царство Бориса Годунова. На самом деле решение было правильное. Борис и так все годы царствования Федора управлял страной. Об этом все знали, но предпочитали не распространяться. Так что признать Бориса царем значило просто продолжить ту политическую линию, которая была на протяжении предыдущих лет. Но призвать его можно было лишь всенародным волеизъявлением, иначе власть не стала бы легитимной. Со случаями прекращения династии в Московии прежде дела не имели. Впрочем, если учитывать родство Даниловичей с древними киевскими князьями, то случай для северо-востока вообще был беспрецедентным. В царствующем доме с таким не сталкивались. Борис, конечно, не был кровным родственником Даниловичей, но его принадлежность к фамилии, вошедшей в царствующий дом благодаря жене Ирине, давала ему видимость права. За Бориса были вельможи и русская церковь. Так что народ сделал то, что всегда делал, – послушал своих бояр и провозгласил Бориса Годунова царем.