Сергей Цветков - Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава Страница 67

С усложнением общественных отношений прежнее значение термина огнищане быстро ветшало. Однако его все еще охотно прилагали к разным категориям «домочадцев», даже если для обозначения последних уже существовали особые термины. Например, средневековый чешский памятник Mater verborum толкует слово огнищанин как libertus — «вольноотпущенный»[443] (вольноотпущенники обыкновенно оставались жить в доме бывшего хозяина). В древнерусском переводе «Слова Григория Богослова» греческое слово раб переведено словом огнище, хотя для раба в древнерусском языке имелся термин челядин. Договор князя Владимира Святославича с волжскими булгарами (1006 г.) знает огнищан («огневтину») как население княжеских сел; Даниил Заточник уточняет, что речь идет о людях князя, сельской княжеской администрации, тиунах и рядовичах: «...не держи села близ княжа села: тивун бо его аки огнь... и рядовичи [слуги] его аки искры». Тиун огнищный из Русской Правды — то же, что и более поздний дворецкий: управляющий княжеским двором. Стало быть, в этом случае под огнищем понимается не только двор как хозяйственная единица, но и те, кто к этому двору принадлежит — огнищане (точно так же впоследствии понятие княжеского или боярского двора необходимо включало в себя дворян — дворовых людей, военных слуг). Княжьими огнищанами были старейшие дружинники, «домочадцы» княжеского огнища-очага-дома-двора[444], с которыми князь делил кров и стол.

Вещи из «княжеских» и дружинных курганов

Старейшие дружинники назывались еще гридями, гриднями, гридью, гридьбой. «Гридь» — общеславянский термин: например, у хорутан грида значит «громада, сборище, толпа», то есть та же «дружина»[445].

Гриди были воинами и княжескими телохранителями, которые обыкновенно несли службу в особом помещении перед княжескими покоями — гриднице (она же была местом, где проходили приемы и пиры). Их набирали из храбрейших воинов, удальцов, избравших войну своим ремеслом. Как уверяет сага об Олаве Трюггвасоне, князь и княгиня всеми средствами стремились заполучить таких «отличных людей» себе на службу и даже соперничали в этом между собой. Древнерусские былины, в свою очередь, дают немало примеров того, с каким почетом принимали в княжьем тереме заезжих витязей, желавших послужить князю «верой-правдою».

Вступая в княжескую дружину, ратник попадал в категорию зависимых людей, холопов. Понятие холопства в IX—X вв. не совпадало с тем, которое мы знаем по памятникам более позднего времени. В дохристианской Руси холоп не был представителем особого класса или сословия. Холопство было не общественным положением, а служебным отношением, «тот, кто решился служить другому, — холоп, таково основное значение слова на Руси»[446]. Так, в Повести временных лет Иеровоам, иудейский аристократ, поступивший на службу к царю Соломону, назван «холопом Соломоновым» (статья под 986 г.). В X в. холопа сближали с рабом, но опять же не в том значении, какое это слово приобрело позднее. Рабами были все те, кто работал, то есть служил (работа в смысле физического труда выражалась термином страда: трудиться — страдать)[447]. В договоре Олега с греками есть статья «О работающих в Грецех Руси у христьяньского царя», подразумевающая русов-наемников, служивших в византийском войске; договор Игоря называет их «Русь работающе у Грек».

 Конечно, гриди не были рабами в собственном смысле слова, живой собственностью князя. Личная зависимость от князя не исключала их из категории мужей, ибо они служили ему своим мечом, а не находились в услужении, в черной работе. Своеобразие древнерусского «рабства»-холопства заключалось в теснейшей личной связи между господином и его слугой, вплоть до полного «поглощения» личностью господина личности «раба» — зависимого, служилого человека, благодаря чему, однако, последний мог обрести даже более высокий, по сравнению с неслужилыми, и в этом смысле «свободными», людьми социальный статус. Поэтому положение княжьего гридня было двойственным и противоречивым. Он стоял выше свободных людей на социальной лестнице, так как представлял для князя большую ценность, нежели любой другой «муж», и в то же время его личная свобода была скована такими обязанностями и ограничениями, каких никогда не знал рядовой обыватель Русской земли. Причем это касалось не только воинской обязанности проливать кровь в походах и сражениях. Умирая, князь забирал своих гридей с собой в числе прочих вещей, сопровождавших его в мир иной. Ибн Фадлан записал со слов купцов-русов, что «наиболее надежные» дружинники русского князя «умирают при его смерти и бывают убиты за него».

В документах первой половины X в. (договорах 911 и 944 гг. с греками) встречается термин боляре, бояре. Происхождение его остается загадкою. Сторонники славянской этимологии думали, что в образовании двух форм термина «болярин/боярин» участвовали два славянских корня: бой-/вой- и боль- (краткая форма от болий, больший). Болярин/боярин с этой точки зрения — доблестный воин из среды славянской знати. Убедительность этого объяснения несколько подрывается тем, что у термина «боляре/бояре» имелась еще и третья форма — были. Например, в древнерусском переводе хроники Иоанна Малалы читаем, что Юлий Цезарь «бысть убиен» своими «былями», то есть римскими сенаторами.

Впрочем, далеко не безупречно и мнение о заимствовании славянами этого термина, так как его с одинаковым успехом выводили из самых разных наречий. Одни ученые ссылались на сарматское слово поярик/боярик, означавшее умного человека. Другие указывали на скандинавское baearmenn/baejarmenn («баармен», «байярмен») — «муж града» и одновременно «служащий при дворе». По разумению третьих — это тюркизм (в булгарской орде знатные люди, приближенные хана, именовались бойлами). Составители этимологических словарей, как правило, отдают предпочтение либо славянской, либо тюркской версии.

Как бы ни обстояло дело с происхождением слова «боярин», нам важно прежде всего то, каково было его социальное значение на русской почве. Принято считать, что боярство издревле составляло дружинную верхушку. Но содержание этого термина для первой половины X в. представляется не совсем ясным. Заглянем в договор 944 г. Игоря с греками. Как уже говорилось, бояре здесь — это Игорева родня, те, кто вместе с Игорем снаряжает русское посольство и торговые караваны: «И великий князь Игорь, и его боляре... послаша к Роману, и Костянтину и Стефану, к великым князем греческим»; «и великий князь Русский и боляре его до посылают во Греки к великым царем Греческим послы и с гостьми...» Этим значением слова «боляре» документ и ограничивается.

Бояре из договора Святослава с греками («кляхся аз царям греческим и со мною бояре и русь») совершенно безлики. К ним, по-видимому, не относится даже упомянутый рядом со Святославом Свенгельд, так как ни летописец, ни вставленное в летопись дружинное предание об Ольгиной мести ни разу не называют его боярином.

В самом тексте Повести временных лет, применительно к событиям IX—X вв., «боляре» появляются в позднейших летописных списках, со значениями слова, принятыми в XII—XV вв. Так, в статье под 944 г. бояре оказываются равнозначны русским послам, доверенным лицам самого Игоря, его жены, сына и других членов княжеского рода: «Игорь же посла боляре свои к Роману... И приидоша [в Царьград] Русскиа послы...» Там, где Лаврентьевская летопись, следуя древнейшему тексту, говорит, что Олег, взяв Смоленск, посадил в нем «муж свой», Троицкий список XV в. дает чтение: «посади боярина своего». Воскресенская летопись заменяет «болярами» всю дружину первых князей: Игорь, «дошед Дуная», созывает на совет «боляре своя» (вместо «созва дружину», как значится в старейших списках Повести); в аналогичном эпизоде доростольского совещания Святослава с дружиной («и поча думати с дружиною своею») стоит: «поча думати с боляры своими», хотя далее говорится, что речь князя «люба бысть... воем», то есть всем дружинникам.

Весьма вероятно, что в X в. связь между терминами «бояре» и «дружина» была не столь тесной, как в последующее время. В своем первоначальном значении на Руси термин «боярин», скорее всего, подразумевал членов великокняжеского рода, а затем и всю русскую родовую знать.

Постепенно круг лиц, на которых распространялось это значение термина «болярин» («благородный, знатный человек»), расширялся, но не столько за счет дружинников-гридей, сколько благодаря отождествлению с «болярами» представителей местной славянской аристократии — «князей» и прочих родовых старейшин.

Конечно, часть гридей стояла теснее и ближе к князю — например, те же послы. Однако вряд ли все они назывались боярами, поскольку многие из них не принадлежали к знати. В сочинении Льва Диакона о русско-византийской войне 968—971 гг. фигурирует Икмор, «храбрый муж гигантского роста, первый после Святослава предводитель войска»; позднейшие византийские писатели Скилица, Кедрин и Зонара уточняют, что своим высоким положением среди русов Икмор был обязан исключительно своей личной доблести, а не знатности рода.