Зоя Ножникова - Загадочная Московия. Россия глазами иностранцев Страница 7

Вспомнив об этом, Барон призвал своего главного секретаря и посоветовал ему, чтобы тот, разыскивая старые записки, старался по возможности избегать излишне жестоких описаний. Барон, в молодости служивший в войсках императора и отличавшийся незаурядной храбростью, теперь не любил грубости и насилия, и старался, если получалось и если это не шло вразрез с кодексом чести солдата и дипломата, уклоняться от них. Существовала и более серьезная причина для смягчения его будущего повествования. Он не хотел, чтобы его труд постигла печальная судьба книги Иоганна Георга Корба, которая не понравилась русским. «Дневник путешествия в Московское государство» вызвал гневные отклики русских. К Барону в свое время попало письмо русского резидента в Вене князя Голицына, который писал главе Посольского приказа Головину Федору Алексеевичу:

«Цезарь[11] хочет послать в Москву посольство, чего добивается Гвариент, бывший перед тем посланником в Москве. Он выдал книгу о состоянии и порядках Московского государства. Не изволишь ли, чтобы его к нам не присылали? Как я слышал, такого поганца и ругателя на Московское государство не бывало».

Сам посол должен был оправдываться перед русскими и писать им:

«Молю не винить меня в чужом деле. Я ни словом, ни делом в этом не участвовал. Это сочинение секретаря моего, и я над ним не властен. Как я могу отвечать за его книгу? Сверх того, по моему мнению, в ней более похвального, кроме некоторых смехотворных и неверных описаний».

Слов нет, в этом сочинении было сказано много неприятного для русских. Неприятного и не всегда справедливого. Что стоила хоть эта тирада:

«Весь московский народ более подвержен рабству, чем пользуется свободой. Все москвитяне, какого бы они ни были звания, без малейшего уважения к их личности, находятся под гнетом жесточайшего рабства. Даже турки не изъявляют с более отвратительной покорностью принижения своего перед скипетром своих Оттоманов. Так как москвитяне лишены всяких хороших правил, то, по их мнению, обман служит доказательством большого ума. До такой степени чужды этой стране семена истинной добродетели, что даже сам порок славится у них как достоинство. Не думайте, однако, что я желаю вам внушить то убеждение, что все жители это царства, по их невежеству и гордости, имеют такое понятие о добродетели. Между толиким количеством сорной негодной травы растут также и полезные растения, и между этим излишеством вонючего луку алеют розы с прекрасным запахом».

Как ни оправдывался тогдашний австрийский посол граф Христофор Игнатий де Гвариент, в Москву его не пустили, книги, которые еще не успели распродать, сожгли. Эта неприятная история случилась совсем недавно. Сейчас, думал Барон, не время обострять отношения между двумя странами, сейчас следовало быть справедливыми и дружелюбными по отношению друг к другу. Быть справедливым — всегда полезно, это часто приносит лучшие плоды, чем неприязнь и открытое противостояние.

Барон вспомнил кумира Герберштейна, Максимилиана I, который, хотя и был признан всем светом отважным полководцем и последним рыцарем Европы, предпочитал не войну, а мир; не ссоры и завоевания, а любовь и брачный венец, с помощью которых ему удавалось завоевать не меньше земель для своего государства, чем иным воителям в ходе тяжелых войн. Он попросту старался заключать выгодные брачные союзы и взял в приданое за своими двумя женами Нидерланды и Бургундию. Жена его сына, Филиппа Красивого, была дочерью Фердинанда V Католика, короля Кастилии, Арагонии, Сицилии и Неаполя; она открыла Габсбургам доступ к испанскому престолу. Максимилиан и внуков пристроил так, что в его власти оказались богатые моравские и силезские земли и, вдобавок, короны Венгрии и Чехии.

Вот что значит мудрое спокойствие, подумал Барон, с усилием отрываясь от приятных ему воспоминаний о Максимилиане, которого он, как и Герберштейн, безотчетно любил. Приезжая в Грац, Барон всегда поднимался по винтовой каменной лестнице в башню, из верхнего окна которой когда-то не раз смотрел на город император Максимилиан. Лестница была на редкость широкой и удобной, хотя и была проделана внутри стены. На ней, казалось Барону, всегда было светло, и сама башня из белого камня, и широкий двор резиденции императоров, в углу которого стояла башня, навевали мысли о величии Священной Римской империи германской нации. Барону было отрадно думать о том, как передавались силы и могущество империи от поколения к поколению, как незримые, но прочные нити тянулись от одного австрийского дипломата к другому, от Герберштейна к нему.

Альберто Кампензе

Трудно было написать лучше о Московии, чем это сделал Герберштейн, не в первый раз подумал Барон, однако многим удавалось — конечно, не превзойти мэтра дипломатии — но написать по-другому, и иногда не хуже. Интересно, что не всегда лучшие описания чужой страны принадлежали тем, кто в ней бывал. Случались удачные исключения. Некоторые авторы умели смотреть чужими глазами лучше, чем своими. Так, думал Барон, не забыть распорядиться, чтобы непременно нашли книгу о московитских делах Альберто Кампензе, которую тот писал для папы Климента VII[12], а напечатал в 1543 году. Этот папа больше занимался делами политическими, чем церковными. Он был дядюшкой Екатерины Медичи, супруги Генриха II Валуа и ставшей известной из-за Варфоломеевской ночи[13], когда парижские католики с согласия Екатерины Медичи резали парижских гугенотов. Кампензе работал над проектом введения у русских католичества. Не был он в Москве воистину на свое счастье, иначе, скорее всего, не сносить бы ему головы. К примеру, немногим более ста лет спустя после Кампензе в Москву прибыл хорват Юрий Крижанич, который изложил русскому государю мысль о желанном единстве всех славянских народов. Однако царем Алексеем Михайловичем он, славянин и католик, был без долгих разговором сослан далеко на восток, за горы Каменного пояса, в Сибирь, в город Тобольск. И только после смерти царя его сын Федор Алексеевич разрешил Юрию Крижаничу вернуться домой. Барон знал пылкого мечтателя, сочувствовал его судьбе, но отлично понимал, сколь далеки славянские народы от единения, и сколь ненужно это единение Габсбургской империи.

Так вот, Кампензе писал не о том, что видел сам, как это делали дипломаты Герберштейн, Поссевино, Олеарий, а по чужим рассказам. Но здесь, повторил сам себе Барон, важно, чьи это рассказы. Кампензе всегда говорил, что смотрел на русских глазами своего отца и братьев — купцов, которые много лет жили в Москве при великом князе Василии III. «Мои родственники, — утверждал Кампензе, — которым я доверяю, как самому себе, не просто торговали с русскими, они бывали у них в домах, жили их жизнью, знали их женщин. Поэтому их рассказы, которые я записал, есть более надежное свидетельство, чем слова тех иностранцев, дипломатов, которые жили при дворе московского великого князя, или в особом Посольском дворе. Их опекали русские чиновники, соглядатаи и слуги, они не ходили запросто по улицам и не разговаривали с обычными людьми». Возможно, что Кампензе был прав, утверждая, что он знает и понимает Московию лучше многих из тех, кто там бывал. Это Кампензе написал знаменитые слова:

«Москвитяне были бы гораздо праведнее нас, если бы не препятствовал тому раскол наших церквей».

Антонио Поссевино

В самом конце XVI века, в 1581-1582 годах, в последние страшные годы царствования Ивана Грозного, приехал в Москву хитрый иезуит Антонио Поссевино. Он тоже пытался направить русского царя на истинный путь — путь католичества, но неудачно. С подобной миссией приезжали к московитам многие, но никому не удалось преуспеть. Однако не всем так везло, как Поссевино, которому русские не нанесли никакого ущерба, и он живым и здоровым вернулся в Рим. Записки Поссевино найти нетрудно, они издавались с 1582 года не раз.

Барон давно не перечитывал Поссевино, но помнил, что именно он расписал буквально по дням, что следует везти с собой иностранным посольствам, когда они едут в Московию, что говорить, как говорить, во что одеваться, дабы с наименьшими потерями достичь наивысших результатов. Цель Поссевино была грандиозна:

«Поистине, нам внушает надежду на лучшее тот, для кого нет ничего невозможного. Он ниспосылает благодать молящимся о Царстве Божием, а в наш век, в отдаленнейших странах Индии, на Западе, Востоке и Юге воздвиг повсюду на месте низвергнутых идолов знак Креста, и сделал так, что за незначительный промежуток времени богослужение стало вестись среди самых разных национальностей на едином латинском языке.