Мурад Аджи - Полынный мой путь (сборник) Страница 7

В Аксае уже овцу не прокормишь – негде. Давно нет тучных отар, о которых упоминал Лермонтов. Отсюда и нищета.

Рядом с кумыками жили казаки. От них остались теперь только названия сел – Покровское, Петраковское, а самих их выселили. Были немецкие поселения в Дагестане, но немцев тоже выслали, кого в Сибирь, кого в Казахстан. «Нет народа – нет проблем» – таков был девиз национальной политики. С кумыками так и остались «отдельные проблемы», не удалось решить их сразу: слишком уж заметный народ на Кавказе. Его в эшелоны не загрузишь, как карачаевцев или балкарцев, численность которых была намного меньше.

…Почти нетронутой сохранилась в нашем ауле центральная площадь и мечеть, в которую семьей ходили Аджи. Правда, дом наш мне не показали – забыли или не хотели разочаровывать?

Около мечети стояли аксакалы – в те далекие времена, когда приходил сюда мой прадедушка, босоногие мальчишки. Я подошел и посмотрел на них с уважением – они жили в его время. В них искры того времени. Счастливые. Аксакалы стояли в черных папахах, в черных одеждах, все в мягких кожаных сапогах и узконосых галошах. Они стояли, как их отцы и деды, и так же неторопливо, с достоинством беседовали. По площади бегали куры, две коровы пощипывали куст. И если бы не наша машина, оставленная у моста, то можно было бы подумать, что XIX век давно ушел, а XX век так и не наступил в Аксае.

– Салам алейкум…

– Ваалейкум салам…

Ни о дедушке, ни о прадедушке никто, конечно, ничего не помнил, но все вдруг оживились, стали смотреть на меня и пришептывать: «Вах-вах-вах».

Мое московское невежество! Разве так – с налету – разговаривают с аксакалами, да еще на столь деликатную тему… Вот оно, отсутствие культуры.

Дорогие моему сердцу аксайцы, по-настоящему воспитанные люди, не раздумывая, тут же повели меня в фотоателье, оно рядом, в сарайчике, сфотографировали, а потом показали старинное кумыкское кладбище, которое подходило к самой реке и было запущено – осталось два-три памятника на заросшей бурьяном земле. В бурьяне возились овцы и куры. На одном из памятников по истертым русским буквам узнал, что здесь покоится тело князя Мирзы, убитого в 18… Рядом стоял женский памятник, но безмолвный – буквы стерло время.

У кумыков издалека видно, где похоронен мужчина, а где женщина. На мужских памятниках вырезают шар. Если же умирает знатный человек, над его могилой укрепляют флажок или устанавливают мавзолей. Видимо, этот обычай пришел в Дагестан вместе с Исламом, потому что около старого Аксая есть курганы, они свидетели другой, более древней духовной культуры народа.

В конце аксайского кладбища, за кустами, в сокрытии от глаз мирских, – зиярат, святое место. Войти туда разрешено не всякому. Бог покарает неверного, если тот только задумает приблизиться. Откинув калитку на пыльный плетень, мы, прочитав молитву, тихо вошли туда.

Зелень. Два мавзолея. Несколько могил. Здесь вечный покой самых почетных аксайцев… Ни могилы дедушки, ни могилы прадедушки не было. Их покой не в Аксае.

Абдусалам умер в 1929 году, многое повидав за свои долгие 96 лет. Умер в Темир-Хан-Шуре, ставшей Буйнакском. Тихо похоронили его, потому что и жил он тихо, в скромном доме по улице Дахадаева. Я видел этот дом, его занял муфтий, другой дом забрали под детский сад.

Как мне говорили, в последние годы прадедушка много читал. Он разговаривал с книгами словно с живыми душами из другого мира – ведь гости заглядывали в его дом крайне редко. Не принято стало гостей принимать. Боялись. Ведь после провозглашения независимости Дагестана его сын, то есть мой дедушка Салах, был министром Временного правительства нового государства. Для комиссаров – фигурой нежелательной…

Утомившись от чтения, прадедушка выходил на прогулки: одну продолжительную и две короткие. В черкеске, в папахе с красным верхом, в мягких сапогах и обязательно с тросточкой, он в любую погоду совершал свой моцион. Его по-офицерски стройная фигура появлялась на бульваре словно немой протест произволу, захватившему страну; он выходил в один и тот же час, по нему проверяли время.

А вот в мечеть ходил редко, можно сказать, вообще не ходил – не мог слушать полуграмотное чтение. Его ушам был чужд голос новых мулл, которые пришли на место старых, образованных служителей. Прадедушка молился дома, в тиши общаясь с Всевышним. До последнего дня оставался мусульманином, хотя это было уже очень опасно. Но он все равно не изменял себе. Не мог жить по-новому. Дома надевал на голову турецкую феску, требовал, чтобы на столе стояли цветы, незабудки, и строго соблюдал обычаи. По-другому не умел и не хотел.

Он умер, не поняв, почему расстреляли столько кумыков – его родственников, друзей, которые не совершили ничего предосудительного. Наоборот, были очень порядочными людьми. Не понял, почему запретили учиться его внукам, моему отцу и дяде. (Они, правда, потом выучились и прожили жизнь вдали от Дагестана.) Или – почему… О-о, сколько же этих ужасных «почему» обрушила на несчастного прадедушку новая жизнь!

По счастливой случайности его самого не расстреляли. День продержали в кутузке и выпустили. Нет, не из-за возраста пощадили его, комиссары стреляли и в стариков, и в младенцев.

Еще в мирное время в доме Абдусалама жил сирота по имени Махач и по фамилии Дахадаев. Чем приглянулся прабабушке Батий этот мальчишка с огромным лишаем на голове? Прабабушка моя была ясновидящей! Она вырастила на кухне доброго человека, дала ему денег на учебу – на добро он ответил добром.

Став наместником новой власти в Дагестане, Махач[2] выдал Аджи «охранную грамоту»: чья-то заботливая рука переписала послужное дело Абдусалама, перепутав даты, события, имена (я нашел в архиве это дело, исчерченное жирным красным карандашом, видно, что-то искали, а найти не могли!). А чьи-то заботливые уста нашептали о мифическом турке, от которого якобы идет наш род… Все тогда спасались как могли.

Даже фамилию нам перепутали. Правильно мы должны были писаться Асев-Аджи, как другие наши родственники… К фамилии добавили русский хвостик «ев», лишнее убрали. И – пойди проверь. Нет, только благодаря Всевышнему мы выжили – он наградил наш род прабабушкой Батий.

Правда, выжили в беспамятстве, забыв обычаи, язык, традиции кумыков (только о себе сейчас говорю!). Чего ждать от человека, выросшего вдали от Родины, от своего народа? И все-таки. Заговорил же во мне голос крови. Надеюсь, заговорит он и в моих сыновьях, и в сыновьях моих друзей. Во всех нас.

…Я даже вздрогнул, когда в Военно-историческом архиве нашел бумаги, написанные рукой Абдусалама, – точно такой почерк у моего старшего сына, который тоже гренадерского роста, служил в армии и тоже в конвое. Невероятное стечение обстоятельств! Однако сегодняшний конвой охраняет заключенных. Службу, как и судьбу, не выбирают, ее назначает Небо.

Вот почему я обязан был написать книгу «Полынь Половецкого поля», она – моя судьба. Всю жизнь шел к ней. Не выбирал ее, не придумывал. Взял и написал.

Полынь – трава особенная: не все, лишь избранные ценят ее. В ней запах Родины. Она – весть безмолвная с покинутой Ана-Дол, страны забытой, нелюдимой, поруганной. Наши предки перед дальней дорогой вешали на шею кожаный мешочек и клали туда щепоть сухой полыни – на счастье. Ладанка для души. Для степняка не было роднее запаха, чем у емшан-травы.

К сожалению, ныне степняки не знают этого божественного запаха. Огрубели. Отучили их от него. Когда-то в Степи за добрую традицию почитали посылать далекому родственнику не письмо, не подарок, а именно пучок сухой полыни – сигнал для встречи или возвращения. Помните?

Ему ты песен наших спой,Когда ж на песнь не отзовется,Свяжи в пучок емшан сухойИ дай ему – и он вернется.

Это Майков. Слова напутствия поэт вложил в уста половецкого хана Сырчана, который звал брата Отрока вернуться домой, в родные степи. Эта книга тоже зовет вернуться, но вернуться к самому себе, к своему потухшему очагу великий наш тюркский народ, который разбит на осколки и разбросан по свету… Мало кто ныне догадывается, что на планете живет около миллиарда человек нашей крови. Их корни тоже с Алтая.

Люди, потерявшие запах дома, запах емшан-травы, как говорили древние, рано или поздно потеряют себя, забудут свои имена, и их могилы станут безымянны. Так и случилось: из народа, покорившего Европу и весь мир, политики сделали маленькие «народики», карапузов. Веками нас разделяли, чтобы властвовать над нами! На десятки народов разделили нас.

Забытая Родина, забытая гордость. Что страшнее и что позорнее для мужчины, предки которого были славными всадниками? Беспамятство здесь сродни бесчестью.

Но «народики», в ущерб Истине придумывающие прошлое, во сто крат страшнее и в тысячу раз позорнее. Они смирились со своим унижением, кандалы им больше не трут. Забыв древние образы, рисуют новые, очень сомнительные. Жалкие и потерянные, копошатся, не видя развалин величественного отчего дома, не чувствуя былую его теплоту. Родной майдан их не заботит.