Ричард Пайпс - Три «почему» Русской революции Страница 7

Вот цитата из ленинской работы, датированной 1917 годом: «…в революционное время недостаточно выявить «волю большинства», — нет, — надо оказаться сильнее в решающий момент в решающем месте, надо победить. Начиная со средневековой «крестьянской войны» в Германии (…) вплоть до 1905 года мы видим бесчисленные примеры того, как более организованное, более сознательное, лучше вооруженное меньшинство навязывало свою волю большинству, побеждало его». Примечательные слова для революционера-марксиста. Звучат они вполне здраво, с учетом того, что большевистские организации были на тот момент малочисленны даже в рабочей среде. Известно, что в конце 1917 г. лишь чуть более 5 % промышленных рабочих России принадлежали к коммунистической партии, — и это в стране, где промышленные рабочие составляли лишь 1–1,5 % от общего количества населения.

Таким образом, негласное мнение вождей большевизма и практически единое мнение историков раннего поколения сводилось к тому, что в октябре 1917 г. произошла вовсе не революция, а переворот, то есть действие, предпринятое «более организованным, более сознательным, лучше вооруженным меньшинством», которое навязало «свою волю большинству», победило его. Другими словами, государственный переворот. В тридцатые годы, стремясь упрочить свою роль в октябрьских событиях, Сталин начал все больше говорить о роли партии в торжестве Октябрьской революции и навязал данную точку зрения советской исторической науке. Но после его смерти с последующей «деканонизацией», когда партии захотелось дистанцироваться от Сталина, главный упор стали постепенно переносить на весь народ. К 60-м годам коммунистические историки начали открыто подчеркивать ведущую роль «народных масс» в триумфе большевиков. Эту тему подхватили западные историки младшего поколения в 1960-е годы (эпоха разрядки), которые, по различным причинам, часть из них я уже упоминал (включая отвращение к роли, сыгранной США во Вьетнаме, и, якобы, нагнетанию Вашингтоном холодной войны), пошли в ногу с профессионалами советской историографии. И вслед за ними начали подчеркивать вовлеченность широких народных масс в октябрьские события и утверждать, будто большевики вовсе не навязывали свою волю народу, а, напротив, действовали под давлением масс. Если отвлечься от менее благоговейного отношения к классикам марксизма-ленинизма и от следования правилам приличия, присущим научному миру Запада (впрочем, и эти правила соблюдались далеко не всегда), ревизионисты в своих трудах вторят советским коллегам почти буквально.

Позвольте мне теперь перейти к возникновению и природе партии большевиков. Вопреки своему названию, происходящему от соответствующего русского слова, в котором наличествуют смысловые оттенки как количественного, так и качественного преобладания, большевики до 1917 г. были самой малочисленной из трех главных партий русского радикализма: на протяжении почти всего времени у них было меньше приверженцев, чем у их соперников из социал-демократического лагеря меньшевиков, и уж гораздо меньше, чем у эсеров. Подавляющее большинство членов партии обитали в Великороссии. Статистические данные Пятого съезда социал-демократической партии, состоявшегося в 1907 г., когда большевики и меньшевики оставались еще партнерами, доказывают, что 78,3 % большевистских делегатов съезда прибыли на него из великорусских губерний. Среди меньшевиков менее половины делегатов прибыло на съезд из великорусских губерний (точнее, 34 %); большинство здесь составляли грузины, евреи и представители других национальных меньшинств.

Большевистская партия поддерживала свое «великорусское лицо» на протяжении всей истории своего существования. Так, на выборах в Учредительное собрание, проведенных в ноябре 1917 г., основное число голосов, поданных за большевиков, было отдано им в великорусских губерниях. И во время гражданской войны именно великорусские центральные губернии поставляли в Красную армию основное число бойцов. Обращая внимание на эти факты, русский эмигрантский историк Н.Н.Головин пишет, что наибольшую поддержку большевикам оказали регионы, в которых до 1861 г. проживало максимальное количество крепостных крестьян.

Теоретическим фундаментом партии большевиков был ленинский тезис — сам по себе совсем не марксистский, — согласно которому рабочий класс как таковой вовсе не является революционным. Ленин пришел к такому выводу на основе личного общения с рабочими в Санкт-Петербурге в середине девяностых годов девятнадцатого столетия, то есть в единственный период его жизни, когда он имел непосредственные контакты с так называемым пролетариатом. Наблюдая за поведением и образом жизни как русских, так и западноевропейских рабочих, Ленин пришел к выводу о том, что рабочие, будучи предоставлены сами себе, оказываются неспособными выйти за рамки тред-юнионизма, то есть создания организации, призванной выбить у класса капиталистов максимальные экономические уступки, не покушаясь на капиталистическую систему в целом.

Из подобного умозаключения можно было вывести два практических следствия. Первое заключалось в том, что революция является нереальной целью и социалистам надо сосредоточиться на том, чтобы помочь рабочим добиться лучших экономических условий, уповая на приход к власти в неопределенном будущем скорее через выборы, нежели посредством баррикадных боев. Именно эта тенденция возобладала в европейском социалистическом движении в конце XIX столетия вслед за появлением бернштейнианства — реформистского движения немецкой социал-демократии. Но Ленин, для которого революция была самоцелью, никак не мог удовольствоваться этим. И он пришел к иному выводу: если сами рабочие не являются революционерами, то революцию необходимо принести им извне. Такая необходимость подразумевала, что носителями революции станут не реально трудящиеся в цехах фабрик и заводов рабочие, зараженные бациллой приспособленчества, а профессиональные и ничем другим не занятые революционеры.

Вот соображения Ленина по данному вопросу, имеющие, на современный слух, отчетливо «фашистское» звучание: «Ни один класс в истории не достигал господства, если он не выдвигал своих политических вождей, своих передовых представителей, способных организовать движение и руководить им, (…) надо подготовлять людей, посвящающих революции не одни только свободные вечера, а всю жизнь». Эта доктрина имеет множество разветвлений. Но прежде всего она означает, что люди, призванные возглавить революцию, не могут быть рабочими, потому что рабочие не в состоянии посвятить «всю жизнь» революционной деятельности; в конце концов, им надо зарабатывать себе на хлеб насущный. Таким образом, даже если они изначально были рабочими, то, примкнув к движению, они обязаны превратиться в партаппаратчиков.

В 1900 г., пережив тяжелый психологический кризис из-за широкого распространения идей Бернштейна в российском социал-демократическом движении, Ленин объявляет, что «оторванное от социал-демократии рабочее движение… необходимо впадает в буржуазность…» Это высказывание переворачивает самый смысл марксизма, в верности которому Ленин не уставал клясться. По Марксу, эволюция капитализма должна неизбежно привести к пауперизации пролетариата, а затем, столь же неизбежно, — к его радикализации.

Интересно, что десятью годами позже точно к такому же выводу пришел и Бенито Муссолини. Перед началом Первой мировой войны Муссолини играл в европейском социалистическом движении роль, чрезвычайно сходную с ленинской, будучи таким же, как Ленин, революционером и противником эволюции. Да он и был Лениным в итальянской социалистической партии, с той только разницей, что там, где Муссолини удалось повести за собой революционное большинство и избавиться от сторонников эволюции, Ленин, оказавшись в сходном положении у себя в России, обнаружил, что возглавляет всего лишь меньшинство, и был поэтому вынужден порвать с социал-демократическим истеблишментом. К сожалению, невозможно установить, пришел ли Муссолини к этому самостоятельно или под влиянием Ленина. Мы не можем со всей уверенностью судить о том, встречался ли он с Лениным в то время, когда оба они находились в эмиграции в Швейцарии; Муссолини лишь однажды загадочно обронил: «Ленин знал меня лучше, чем я его».

Мне представляется, что идеи политической элитарности, вождизма, равно как и истребления по национальному или классовому признакам, настолько носились в европейском воздухе перед Первой мировой войной, что нет необходимости каждый раз искать конкретные источники.

В первые годы XX века Ленин решил, что ему нужно создать политическую партию нового типа, которая привнесет дух революционного социализма в рабочие массы и одновременно будет готовиться к захвату власти в удобный момент. Этот момент связывался в его сознании с общеевропейской войной. В письме к своей возлюбленной, Инессе Арманд, отправленном в июле 1914 г., за несколько дней, а может быть и часов, до объявления войны, он написал на своем неуклюжем английском: «Best greetings for the commencing revolution in Russia». Судя по всему, он на опыте русско-японской войны пришел к выводу о том, что бойня радикализует массы, особенно в его стране, и делает революцию более возможной, если не вовсе неизбежной. (Кстати говоря, грядущие итальянские фашисты питали аналогичные надежды: Муссолини, подобно Ленину, верил, что рабочие, будучи предоставлены сами себе, настроены пацифистски и склонны к компромиссам, поэтому он придавал огромное значение войне как катализатору революции.)