Александр Шубин - Социализм. «Золотой век» теории Страница 7

Идея переходного общества, в котором сохраняется власть (хотя и ослабленная и продолжающая ослабевать) будет присутствовать во многих анархистских программах наряду с анархистским идеалом. От государственного социализма, который в перспективе также видит отмирание государства, идеи анархистов отличаются четким отрицанием даже временного усиления государства как орудия построения нового общества. Анархисты выступают за федеративные и конфедеративные системы, в которых власть и собственность (владение) концентрируется в автономных общинах, а не в революционном правительстве.

В этом отношении Годвин вполне укладывается в рамки анархистского учения. Но главное – он и в других отношениях близок к анархистской социальной модели. Как и Уинстенли, Годвин считает, что люди должны жить общинами. Общинников объединяет общее имущество, что исключает бедность одних и роскошество других. Общинники должны поровну распределять между собой работы и доходы.

Но этого недостаточно, чтобы считать Годвина «отцом анархизма». Как мы видели, и до него высказывались идеи, близкие анархистским. «Отцом» современного анархизма является Прудон. Он описал целостную систему самоуправления и федерализма, которая по мере своего развития должна привести к анархии. И, что в смысле «отцовства» даже важнее – Прудон положил начало непрерывной традиции анархического учения. Если трактовать анархизм как политическую позицию, то Годвин занимал эту нишу в Великобритании XVIII века, как Уинстенли – XVII века. Годвин предвосхитил многие предложения современного анархизма. Но анархисты XIX-XXI вв. являются последователями или последователями последователей Прудона, а не Годвина. Как и большинство социалистов, утопии которых были порождены Просвещением, Годвин разработал систему, но не смог породить долгоживущей традиции.

Промежуточным звеном между Мором и Уинстенли с одной стороны, и Годвином и Оуэном – с другой, оказались еще два англичанина. Роберт Уоллес в сочинении «Размышления о человеческой природе и провидении» (1761) рисовал картину строя коммунистических общин. Уоллесу уже не присуще характерное для старых утопистов представление о новом обществе как вневременном идеале. Он ищет практических путей перехода от нынешнего общества к коммунистическому как через создание поселений в малонаселенных странах (по этому пути позднее пойдут Оуэн, последователи Фурье и религиозных сект), либо путем революции. В то же время Уоллес с грустью видит угрозу гибели коммунизма из-за перенаселения.

Джон Беллерс (1654-1725), английский меценат и квакер, опубликовал в 1695 г. «Проект устройства промышленных колоний для всех полезных ремесел и сельского хозяйства, каковые колонии доставили бы богатым хорошую прибыль, бедным достаточное содержание, а молодежи хорошее воспитание, что путем увеличения народонаселения и его благосостояния принесет пользу правительству». Названия книг XVII века нередко напоминают оглавление.

Беллерс предвосхитил идеи как Оуэна, предлагая организацию общин-колледжей на коммунистических основах, так и Фурье, пытаясь привлечь инвесторов долей от прибыли. Но в целом проект Беллерса – типичное явление старого утопизма – с подробной детализацией и рационалистическим деспотизмом распорядка.

Французские утописты XVIII в., соединившие утопию с логикой Просвещения, мало что добавили к конструктивной программе социализма. Желчный диссидент Жан Мелье выдвинул лозунг «Люди всех стран – соединяйтесь», ставший калькой для известного лозунга о пролетариях. Моралист Морелли также в самой общей форме предвосхитил идеи Л. Блана, Ш. Фурье и Р. Оуэна (впрочем, во многом повторив Д. Уинстенли). Преуспевающий поклонник Ликурга Габриэло-Бонно де Мабли выдвинул ряд предложений по переходным мерам от реальности к утопии (запрет спекуляции, ограничение права наследования), отчасти предвосхитив практику якобинцев и теорию Сен-Симона. Но в остальном утописты вплоть до Великой французской революции недалеко ушли от Мора, Кампанеллы и Уинстенли как в методологии, так и в конкретных идеях.

Утопия на пороге практики

Великая французская революция, обнажив социальные конфликты, поставила социализм в повестку дня. Но она «надорвалась», так и не перейдя к этой повестке. Эта революция мыслила в либеральной парадигме Просвещения. Ее лидеры говорили о равенстве, понимая под ним гражданское равенство, политическое равноправие. Но развитие событий толкало революционеров к пониманию связи политико-правовых и социальных проблем.

Ситуация беспрецедентного социального кризиса, энергия которого продвигала общество все дальше от традиционных устоев, превращала последний бунт XVIII века в первую революцию эпохи модернизации XIX-XX веков. Интеллектуальная логика Просвещения делала этот процесс перехода необратимым. Столкнувшись с бедствиями, социальные низы (и нищие рабочие, и безработные нищие, и бедствующие ремесленники, и мелкие предприниматели – воспринимавшие себя не как разные классы, а как единое сообщество санкюлотов) стали требовать нового типа преобразований. Предвестием этого стало требование твердых цен, выдвинутое еще бунтарями 1775 г. Как это устроить? Вернуться к абсолютизму (впрочем, как раз и виновному в нежелании бороться с экономическим кризисом)? В 1792 г. такой путь казался уже невозможным, Просвещение приучило даже широкие и малообразованные массы конструировать только новое, правильное общество, как совершенную машину. Не только политика, но и экономика должна как-то правильно управляться. Старое абсолютное государство уходило в прошлое, но голодные массы требовали государственной защиты, усиления государства в новой форме и на новом поприще. Уже при рождении либеральной «свободы» становилась очевидна ее неустойчивость, провиделось будущее бюрократическое регулирование экономики во имя устойчивости рынка и социальной защиты. «За идеями регулируемой экономики скрывалось отчаяние изголодавшегося люда городов Франции»[37], – пишет историк Е.М. Кожокин. Отсюда следует и обратная логическая цепь – когда будет достигнута сытость мещанских слоев, они станут равнодушны к регулированию экономики, и социальное государство ослабнет. Новое индустриальное общество так и будет колебаться в ХХ веке между двумя неустойчивыми моделями: «свободным» (только не от корпораций) рынком и социальным государством.

В огне Великой революции, несмотря на все ее разрушения и поражения, наступала принципиально новая эпоха. Отныне голод будет вести не к бунту, а к революции с требованием нового социального устройства – не до-либерального, а пост-либерального. Сама либеральная мысль влекла умы к этому выводу. То, что раньше было умственной конструкцией утопистов, отныне стало естественным выводом «просвещенных» масс из освоенных ими либеральных постулатов: «Не говорится ли в четвертом параграфе «Декларации прав человека»: «Свобода допускает совершение любых деяний, кроме тех, что наносят ущерб другому человеку»… А теперь мы вас спрашиваем, законодатели, наши представители, разве не причиняется зло теми, кто скупает продукты для того, чтобы потом перепродать их как можно дороже?»[38] – вопрошали лидеры секции Гренобль, просто применяя принцип свободы к своему бедственному существованию. Свобода и равноправие должны предназначаться не только для элиты.

Задача была сформулирована французскими революционерами. Но убедительный ответ пришлось искать еще долго, пока не зажили раны от первого разрушительного опыта. Левые якобинцы направляли ненависть санкюлотов на богатство, но не предлагали, чем заменить отношения, воспроизводящие нищету.

Из депутатов Конвента наиболее радикальное нападение на капиталистические порядки позволил себе Жан Никола Бийо-Варенн. Он требовал права на труд и на достойное обеспечение для всех людей. Однако средства достижения этой задачи остаются у него архаичными, известными со времен Древнего Рима: радикальная аграрная реформа, ограничивающая размеры наделов, а также реформа наследования, ограничивающая размеры наследуемого имущества. Каждый человек «будет призван к участию в разделе имуществ, на которые он, в качестве члена общественного коллектива, также имеет неоспоримое право владения»[39]. За счет общего государственного фонда, составленного из излишков наследств, человек получает ссуду, необходимую, чтобы завести собственное дело. Никакого социализма здесь еще нет – лишь поддержка мелкой собственности, ремесленников и крестьян, консервация их в том состоянии, где их застало капиталистическое разорение. Идея постоянного раздела и передела крупных состояний вступала в очевидное противоречие с наступавшей индустриальной эпохой. Но она сохранится как знамя сопротивления обездоленных масс, стремящихся вернуться в первоначальное состояние. Мы еще встретим ее и в виде вспомогательных рекомендаций по решению «рабочего вопроса», и в качестве примитивной карикатуры на более сложные идеи прудонистов, народников и даже марксистов (вспомним булгаковское «взять все, да и поделить»). Идея раздела и передела собственности остается водоразделом до-социалистических и социалистических идей. Для того, чтобы создать новое, пост-капиталистическое общество, нужно нечто большее, чем просто отнять имущество у крупного собственника и отдать ее мелкому.