Антон Попов - Агония Веймарской республики Страница 7

Мы упоминали о том, что до сих пор работники физического труда находились в несколько лучшем положении в сравнении с теми, кто зарабатывал трудом интеллектуальным. Это было отчасти связано с тем самым страхом правительства перед угрозой большевистской революции, которая все время маячила где-то на горизонте. Именно этот страх вел к тому, что своевременному повышению зарплат промышленных рабочих (симметрично росту уровня цен) уделялось особое внимание: по сути, львиная доля выходящих из-под пресса денег предназначалась именно им. Это привело, в частности, к существенному оттоку высоквалифицированных кадров (вплоть до университетских профессоров) в область низкоквалифицированного ручного труда – многие всерьез опасались, что иначе их семьи попросту могут не пережить следующую зиму. Однако к осени 1922 года стало понятно, что рост цен и обесценение марки начинают заметно опережать и повышение зарплат рабочих, и никакие усилия правительства, и никакие демарши профсоюзов не в силах были этого изменить. Печатный станок уже попросту не успевал выдавать необходимое для этого количество банкнот. Доходило уже до того, что крупные промышленные компании начинали платить своим рабочим отчасти купонами собственного выпуска, а некоторые муниципалитеты начали печатать собственную «валюту». Заметна стала также тенденция к искусственному раздуванию штатов и производству заведомо ненужных работ (например, ремонт абсолютно исправного дорожного покрытия) – что угодно, лишь бы избежать безработицы, лишь бы не было красной революции.

К середине октября марка окончательно вошла в состояние свободного падения – всего шесть недель понадобилось ей, чтобы пройти путь от показателя 9000 за фунт до уровня в 13000.

Конечно же, видные экономисты и просто ученые своего времени продолжали ломать головы над решением проблемы и предлагать свои рецепты. На данном этапе большинство из них винило союзников с их нереалистичными требованиями репараций (отчасти это, конечно, было верно, но лишь отчасти – репарации усугубили ситуацию, но не вызвали ее). Например, Джон Мейнард Кейнс опубликовал статью в «Манчестер Гардиан», в которой обосновывал, что максимально возможный платеж по репарациям для Германии не превышал 2 млрд золотых марок в год, и то, даже получение этой суммы невозможно было гарантировать, а все, что сверх нее (французы требовали более 3 млрд) вообще принадлежало к «царству фантазии». Думал над этой проблемой и Альберт Эйнштейн – он считал репарации основной причиной инфляции, и предлагал, чтобы англичане и французы вместо денежных выплат вошли бы в акционерный капитал германской промышленности, получив до 30 % акций крупнейших предприятий. А в ноябре был опубликован доклад группы экспертов, в котором содержались конкретные предложения по вполне разумной программе финансовой стабилизации (предусматривавшие, среди прочего, и временное замораживание репарационных платежей).

Недостатка в предложениях (в том числе и довольно дельных), как мы видим, не было. Однако в конечном итоге все они были проигнорированы как союзниками, так и германским правительством. У англичан и французов хватало своих забот – в Великобритании сменилось правительство, Франция была больше озабочена событиями в Италии, где к власти как раз пришел Муссолини. Немецким же государственным мужам, судя по всему, казалось, что они и так знают ответы на все насущные вопросы. Как раз в это время они занимались ужесточением законодательства о валютном контроле, чтобы воспрепятствовать немцам использовать иностранные валюты во внутренних расчетах – отныне за это полагалось тюремное заключение и штраф в десятикратном размере суммы незаконной сделки. Население Германии все больше переходило к расчетам бартером. К середине ноября фунт стоил 27000 марок, доллар – 6400.

Цены продолжали взлетать ракетой. В сентябре литр молока стоил 26 марок, в октябре – уже 50, цена яиц также удвоилась. Цена сливочного масла по сравнению с апрельским уровнем увеличилась почти в 10 раз. Расческа стоила 2000 марок, рулон туалетной бумаги – 2000, пара детских штанишек – 5000, пара детской обуви – 2800, дюжина тарелок – 7500, пара шелковых чулок – 16500. С момента окончания войны стоимость жизни в Германии выросла примерно в 1500 раз, при этом зарплата (например, шахтера, труд которого традиционно оплачивался лучше остальных рабочих) – лишь в 200 раз. К тому же, даже эту зарплату начали выдавать с большими задержками – к моменту получения работниками причитающихся им сумм на руки, они успевали потерять до 50 % своей покупательной способности. Зарплаты промышленного рабочего не хватало уже на покупку даже самой минимально необходимой «корзины товаров». Тем не менее, организованные забастовки практически прекратились – фонды профсоюзов были пусты. Вместо этого, подобно снежному кому, начало расти число вспышек радикального насилия – позиции и влияние коммунистов в рабочей среде стремительно укреплялись.

1923 год был открыт очередной – уже четвертой – Лондонской конференцией. Представители стран-победительниц (от Италии приехал Муссолини) собрались еще в декабре, чтобы обсудить, среди прочего, стоит ли предоставить Германии очередной мораторий по репарационным платежам. Позиция французов была жесткой. Пуанкаре заявил: «Чтобы не случилось, я намерен ввести войска в Рур 15 января». Ллойд Джордж (к тому времени уже освободивший должность британского премьера) заметил, что намерения Пуанкаре «выдают либо полную неспособность постигнуть даже азы экономики, либо злонамеренное желание довести Германию до дефолта, что по условиям договора послужит оправданием военного вторжения в вестфальский угольный бассейн с конечной целью отторгнуть его от Германии вообще». Англичане пытались убедить французскую сторону, что выжимать из Германии чудовищное количество ее ничего не стоящих бумажных денег (ведь репарации только рассчитывались в «золотых марках», платили их марками самыми что ни на есть обычными) все равно не имеет смысла. На счетах Комиссии по репарациям этих марок уже скопилось полтора триллиона – и никто не брал на себя смелость их обналичивать или во что-то переводить, потому что понятно было, что вся сумма попросту испарится – бумага стоила больше. Пуанкаре, однако, был убежден, что прямой военный контроль над ресурсами Германии (углем, лесом) способен окупиться экономически. Кроме того, он предлагал передать Рейхсбанк под прямое управление союзников, и думал, что они смогут жесткими принудительными мерами (надо думать, расстрелами «спекулянтов») вернуть курс марки в приемлемое состояние. Дальнейшие события покажут, насколько он был неправ – среди прочего, его слепое стремление «дожать Германию любой ценой» приведет к серьезным экономическим проблемам для самой Франции, в том числе к обесцениванию франка в пять раз относительно довоенного уровня.

10 декабря новый канцлер Германии, доктор Вильгельм Куно, направил в адрес заседавшей Лондонской конференции ноту, в которой предлагал комплекс мер по стабилизации марки. Среди прочего, он просил о предоставлении Германии двухлетнего моратория по репарационным выплатам. Кроме того, Куно предлагал подписать 30-летний мирный договор. Нота была отвергнута. 4 января 1923 года французские, бельгийские и итальянские представители в Комиссии по репарациям (при одном лишь британском голосе против) приняли заявление о том, что Германия сознательно нарушила условия Версальского договора в части поставок угля и древесины. 11 января Пуанкаре направил в Рур контрольную комиссию из французских инженеров, задачей которых было обеспечить своевременность поставок. Вместе с комиссией направлялись французские войска.

Официально провозглашенная цель французского вторжения – «привести Германию в чувство» и побудить исправно выполнять свои обязанности по договору – вызывала сильные сомнения не только у немцев, но и у партнеров Франции по Антанте. В самом деле, оккупация области, имевшей огромный «удельный вес» в германской экономике вряд ли могла облегчить немцам выполнение их финансовых обязательств – скорее наоборот, могла поставить его под еще больший вопрос. Англичане подозревали, что истинной целью было отторгнуть экономически ценные территории от Германии и создать на них некое государственное образование, полностью зависимое от Франции. Ллойд Джордж назвал вторжение «актом военной агрессии против безоружной страны, настолько же несправедливым, насколько и экономически нецелесообразным».

Действия французов, естественно, вызвали бурю возмущения в Германии, сплотив немцев, которые, казалось, еще вчера готовы были вцепиться друг другу в глотки. Конечно, ни о каком военном сопротивлении в той ситуации речи идти не могло. Разоренная, раздавленная, униженная Германия ответила единственным доступным ей способом – пассивным сопротивлением, отказом выходить на работу, отказом от любого сотрудничества с оккупантами. Это горькое, безмолвное противостояние получило в немецкой историографии название Ruhrkampf – «битва за Рур». Экономическая жизнь Рура практически замерла. Промышленное сердце Германии перестало биться. Шестимиллионное население Рура могло выживать лишь за счет экономической поддержки остальной страны – по сути, речь шла о всеобщей бессрочной забастовке, официально санкционированной и финансируемой правительством. Последствия для французов были предсказуемыми и плачевными – они-то изначально совершенно не рассчитывали на столь глубокое вовлечение в дела Рура, в итоге же его пришлось полноценно оккупировать – альтернативой было сдаться, что, по понятным причинам, было совершенно неприемлемо. Оккупация Рура потребовала огромных расходов и быстро превратилась в камень на шее французской экономики. С этого момента франк пошел вниз.