Владимир Понизовский - Заговор генералов Страница 7

Керенский продолжал:

- Я напомню вам случай: на Марсовом поле один городовой изнасиловал швейку. К нему на помощь прибежал другой представитель власти и совершил то же самое.

В зале поднимается шум. Еще не разобрать - сочувствие, негодование или смех.

- Прошу вас таких примеров не приводить, - наклоняется сверху над кафедрой Родзянко, брезгливо оттопыривая губу.

Керенский не обращает внимания:

- Какова была бы роль гражданина, который в этот момент, вместо того чтобы оторвать невинную жертву от насилователя, сказал бы, что завтра по закону он донесет об этом в соответствующее учреждение?

Александр Федорович делает паузу и сам же отвечает:

- Если власть пользуется аппаратом закона и аппаратом государственного правления только для того, чтобы насиловать страну, чтобы вести ее к гибели, обязанность граждан...

Это уж слишком! Родзянко во всю громадность своего роста поднимается над председательским столом:

- Член Государственной думы Керенский! Ввиду того что вы позволяете себе призывать к неподчинению законам, я лишаю вас слова!

- Я хочу!.. - настаивает оратор.

- Я лишил вас слова, - лицо Михаила Владимировича начинает багроветь.

- Я хотел только...

- Лишаю вас слова, потрудитесь оставить кафедру, пли я вынужден буду принять меры!

- Я протестую против того, что не дают возможности... Родзянко выбирается из-за стола и направляется к вы

ходу за кулисы. Эта акция означает, что заседание прервано.

В зале бушуют страсти. Правое крыло возмущено: почему председатель не исключил наглеца на десяток заседаний? Из центра зала доносятся свист и топот.

Председатель знает, что делает: по возобновлении заседания он объявит прения исчерпанными. В портфеле у него лежит подписанный Николаем II высочайший указ, коим деятельность четвертой Думы прерывается на месяц, до шестнадцатого января нового, семнадцатого года.

3

Серго натянул вожжи, придерживая лошадей на крутом спуске, а когда кибитка съехала на лед, отпустил, взмахнул кнутовищем:

- Ачу, ачу, цхено, цхено!..[Скачи, скачи, мой конь!.. (Из народной песни.) (груз.)]

Брызнули, зазвенели бубенцы, запели полозья, огненный ветер резанул по глазам. От рывка Серго опрокинулся на спинку сиденья:

- Ачу, ачу!

Зимний почтовый тракт пролегал по закованному в белую броню, продутому ветрами руслу Лены - широкая дорога, плавно огибающая нагромождения торосов. С обеих сторон над нею нависали заснеженные обрывистые берега, а поверху, к самой их кромке, подступали вековые пихты и лиственницы - словно дозорные таежного войска.

Впереди, низко, будто выкатилось на реку да так и остановилось, запнувшись о льдину, светило солнце - дымный красно-сизый шар, обросший морозным мхом.

Серго, когда выезжал, посмотрел на градусник: пятьдесят. Обычно. Привычно. Мороз лишь обжигал переносье и глаза: в надвинутом на самые брови лисьем малахае, дохе и оленьих, шерстью внутрь и наружу этербасах никакой мороз не проберет.

Выносливые косматые лошаденки бежали споро. Вызванивали бубенцы. Забившись в угол кибитки, тонко, на одной протяжной ноте пел якут. Если бы не этот тоскливый звук, Серго подумал бы, что его спутник спит: смежены веки, сомкнуты губы, обтянуты блестящей коричневой кожей широкие скулы. О чем его песня?..

Нижний край солнца, будто растопив реку, начал погружаться в нее. Успеть бы засветло подняться с тракта на правый берег, на тропу, ведущую к наслегу - якутской деревушке, затерянной в тайге...

Якут добрался до Покровского на лыжах. Широкие и короткие, с нашитым на полозы мехом, сейчас они лежали в ногах поперек кибитки.

Коллега Серго фельдшер Слепцов перевел:

- У него жена никак не может родить, шибко мучается. Говорит, не беспокоил бы нас, да их шаман ушел камлать в другой наслег, к самому тойону.

Серго взял всегда готовый саквояж с медикаментами и инструментами, запряг своих выездных. Деревни русских поселенцев и якутские наслеги вверх по Лене и по обоим ее берегам были его вотчиной, его владениями. На пол-Европы. Ну, это, пожалуй, хватил. Но с пол-Франции - не меньше. Богач! Хоть и не собирает ясак соболями да горностаями и не ломится его стол от яств, а подвластны ему жизнь и смерть разноплеменного люда на всей шири этих пространств. А что до стола, так через три дня вернется он в Покровское - и в дом к Павлуцким: "Принимайте нахлебника!" И Зинаида Гавриловна поставит перед ним на стол полную тарелку наваристых щей и, прижав буханку к груди, отрежет от каравая полуфунтовый ломоть с хрустящей корочкой. В их доме самый вкусный хлеб, который он когда-либо едал. На какие яства он согласится обменять такое?..

- Ачу, ачу!..

Звенят копыта, поют полозья, заливаются бубенцы. Тя-"ет свою нескончаемую тревожную песню якут. Не спросил Слепцова: первенца ждет? Вряд ли. У них к тридцати годам уже с десяток ребятишек. Мал мала меньше. Кожушок до пят на голом тельце...

Да... И ему уже два месяца, как перевалило за тридцать, а ни детей, ни кола ни двора...

Скалистый берег навис над трактом. Снег еще слепил, но уже по дальнему краю подернулся пепельно-розовой дымкой, и солнце опустилось в реку наполовину. Короток световой день. Четыре часа. Успеть бы дотемна...

Солнце, как огненная арка, стояло прямо посреди дороги. Прищурил глаза - сквозь ресницы, покрывшиеся от дыхания инеем, полыхает узор, как на ширазском ковре. Затейливый орнамент, вытканный прихотливой мастерицей. И сиреневые тени на розовом снегу - как узор. Нет предела фантазии мастерицы, но есть свой ритм, никем но разгаданная тайна творчества. Ткет на века, хоть стели под копыта коней. Пронесутся табуны, а лишь плотней станет ворс, четче узор... Так и его жизнь. Проносятся по ней табуны невзгод. А ему все нипочем, будто и вправду предопределено ему жить тысячу лет. Родные горы Имеретин - и хмурое Приангарье, деревенька с тягостным названием Потоскуй; выжженные солончаки Апшерона - it каменистые долины Персии; городок Лонжюмо под Парижем - и угрюмый остров на Ладоге с двухсаженными стенами российская Бастилия... А вот теперь - ледяной тракт по одной из величайших рек мира, берущей начало в сибирском варнацком море... Мастерица судьба смогла бы придумать узор причудливей?..

Если бы вот так катить тысячи верст все вверх и вверх, добрался бы он до самого Байкала, а там уже рукой подать и до "железки". И кати до Питера...

Покорный судьбе умирает рабом. Л он - свободен, хоть и оковывали его по рукам и ногам железом и, может быть, снова окуют. И он любит жизнь. Он любит палящее солнце и ослепляющую моряну. Любит мороз, от которого железо становится хрупким, как стекло.

- Ачу, ачу!..

Садится солнце. Крепчает мороз. Звонче и резче - бубенцы. Уже нет узора теней на снегу. Только сиреневое свечение неба, скал, ледяных торосов. Удивительная в этих краях зима: не шелохнется ветвь, не поколеблется столб дыма над жильем. Словно заколдованные, стынут в безмолвии деревья и камни, одетые в панцири доспехов, в шлемы и латы. Его замершие до назначенного часа Ав-тандилы...

Выносливы косматые лошаденки. Пар из ноздрей - будто раскуривают трубки. На гривах и боках осел иней.

Он еще не решил окончательно для себя... Но все эти последние дни он живет предчувствием счастья. А что больше этого может придать силы? Эх-ха! Он - брат этой реки и ровня ее неприступным обрывистым берегам. Его душа открыта. А у него на родине говорят: открой свою дверь - у других открытой найдешь.

- Ачу, ачу, цхено!..

Вот и последний поворот. За излучиной реки должна быть тропа, поднимающаяся на крутой берег Лены, а от берега, через тайгу - к наслегу, где мучается в родах ц ждет его помощи женщина.

4

В протопленном кабинете окно было распахнуто во всю ширь - царь любил морозный, огуречного запаха воздух. Любил, когда ежились и вбирали головы в жесткие воротники камзолов удостоенные аудиенции сановники, - тем короче их надоедливые просьбы, тем быстрее выветривало их из кабинета.

В окно видны макушки лип губернаторского парка и заднепровская даль. Старинный парк обрывался у реки. Здесь, в Могилеве, Николаю многое напоминало любезное Царское Село.

Жаль лишь, что и в декабре мало снега в аллеях. Но зато в куще ветвей много гнезд и можно не отказать себе в удовольствии прихватить в часы прогулок "манлихер", давний подарок бельгийского короля, и пострелять черных птиц.

Мысль о воронах, скользнувшая на ружье, а от ружья - на бедного короля, навела на горестные размышления: владения его нынче под Вильгельмом и Польша под Вильгельмом, а Румыния - под Францем-Иосифом. И Дарданеллы как локоть: не укусишь...

Чтобы успокоиться, Николай снял со стойки ружье, начал высматривать из окна осторожную птицу. Но досадная мысль не отвязывалась. "Мы, царь Польский, князь Болгарский, наследник Норвежский..." Вряд ли кто в империи знал все государевы титулы. Николай еще цесаревичем зазубрил их и в любую минуту мог отчеканить наизусть, как "Отче наш". Выглядывая хриплоголосую птицу, затаившуюся меж ветвей, он повторял сейчас про себя, как заклинание: "Божиею поспешествующею милостию, Мы, Николай вторый, .император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсониса Таврического, царь Грузинский; государь Псковский и великий князь Смоленский, Литовский, Волынский и Финляндский, князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Само-гитский, Белостокский, Карельский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; государь и великий князь Новгорода низовския земли, Черниговский; Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северные страны повелитель; и госупредела фантазии мастерицы, но есть свой ритм, никем но разгаданная тайна творчества. Ткет на века, хоть стели под копыта коней. Пронесутся табуны, а лишь плотней станет ворс, четче узор... Так и его жизнь. Проносятся по ней табуны невзгод. А ему все нипочем, будто и вправду предопределено ему жить тысячу лет. Родные горы Име-ретии - и хмурое Прнангарье, деревенька с тягостным названием Потоскуй; выжженные солончаки Апшерона - и каменистые долины Персии; городок Лонжюмо под Парижем - и угрюмый остров на Ладоге с двухсаженными стенами - российская Бастилия... А вот теперь - ледяной тракт по одной из величайших рек мира, берущей начало в сибирском варнацком море... Мастерица судьба смогла бы придумать узор причудливей?..