Империя и христианство. Римский мир на рубеже III–IV веков. Последние гонения на христиан и Миланский эдикт - Юрий Александрович Соколов Страница 7

религия не может быть осуждена новой… Величайшее преступление – отречься от того, что было определено и утверждено предками… Потому мы решили наказать зловредное упрямство дурных людей, которые противопоставляют древним отеческим культам богопротивные секты, чтобы по своему произволу уничтожить то, что было нам завещано богами и предками… Следует опасаться, что они отравят своими мерзкими ядовитыми напитками невинных людей, скромный и спокойный римский народ и всю нашу землю… Поэтому мы повелеваем, чтобы основатели и главари вместе с их мерзкими писаниями были подвержены суровому наказанию – сожжению на огне. Их приверженцы, прежде же всего – фанатики, должны быть наказаны смертью, их собственность конфискована в пользу казны… Эпидемия этого зла должна быть истреблена с корнем из нашего счастливого века!»

Оставим на совести Диоклетиана утверждение о «счастливом веке» – для Римского мира он окончился с кончиной Марка Аврелия. Важно то, что впервые Диоклетиан, в целом совершенно прежде равнодушный к религиозной проблематике, недвусмысленно высказался о недопустимости открытой критики староримской религиозной системы под угрозой террора. Диоклетиан, шедший, казалось бы, далее Деция и Адриана, в своих политических новациях, как и они, все же не строил новое здание государственности (как можно было надеяться), а реконструировал старую Римскую империю.

Террор против манихеев понятен: религия эта пришла как раз из Персии. Основоположником этого гностического синкретизма стал перс Мани, родившийся в начале III века в Ктесифоне, проповедовал свое учение при царском дворе Шапура, путешествовал по Центральной Азии и Индии и по возвращении в Персию в 277 году был убит. Манихейство стремительно быстро распространялось в пределах Римского мира, имея много сильных покровителей и привлекая своим внешним рационализмом самые широкие слои населения, особенно же – интеллектуалов, риторов, философов. Как известно, даже блаженный Августин короткое время питал иллюзии относительно манихейства.

Христиане были прежде всего подвергнуты активной атаке манихейцев. Но в данном случае важнее иное: сам Мани был хорошо знаком с христианством (предание утверждает, что он был какое-то время сам христианином и даже пресвитером), что автоматически делало христиан и манихейцев в глазах власти почти неразличимым. Римские же манихейцы, к несчастью, стремились подчеркнуть «родовую связь» учения своего законоучителя с христианством, утверждая, будто бы «все обетования Иисуса осуществлены были в личности и деятельности Мани».

Диоклетиан обрушился на манихейцев, во-первых, поскольку видел в них персидских «агентов влияния», вредных Римскому миру; во-вторых, людей, не признающих и не ценящих традиционные политические, религиозно-культурные и социальные институты Рима (т. е. Диоклетиан – и, надо заметить, совершенно справедливо – видел в манихействе опасную систему разрушения); в-третьих, людей, не принимающих никакой сакральности власти, да и вообще сомневающихся в законности и целесообразности какой-либо власти вообще.

Террор против манихейства, уравнивающего в статусе «добро» и «зло» (как известно, из манихейства вырастет такое негативное к миру учение как альбигойская ересь, в котором пойдут дальше – «зло» поглотит «добро», и это уже будет полный сатанизм), понятен. Невозможно представить себе государство (если оно не решилось на коллективный суицид), которое бы не боролось со своим разрушителем. Но, к сожалению, Диоклетиан в своем страхе перед Востоком не особо различал христианство и манихейство. Было ли так с самого начала? Очевидно, что нет. Многое здесь изменило восстание в Египте, где против римлян боролись (не из-за религии, а из-за невыносимости социального гнета и тотального разорения) и гностики, и манихеи, и язычники, и, среди прочих, многие из христиан. Причина и в той дезориентирующей стремительности, с какой манихеи распространялись в Римском мире, и в той бесцеремонности и коварстве, с которыми манихеи стремились смешаться с различными социальными группами и религиями.

В первое время Диоклетиан относился к христианству спокойно. Напротив императорского дворца в Никомедии был выстроен христианский храм, прихожанами которого были жена и дочь императора, иные его родственники и множество придворных. Диоклетиана это не смущало. Отношения с римским епископом Каем, который, как утверждает предание, приходился родственником императору, были ровными и деловыми, как и отношения со сменившим его в 296 году епископом Марцеллином. Диоклетиан, как, впрочем, и большинство императоров до него, предпочитал общаться с христианами именно через римского епископа – такова была традиция и ее не стали изменять. Какого-либо особого интереса к деятельности иных епископов со стороны Диоклетиана видеть не приходится. Как настоящий бюрократ, он четко выстраивал иерархию отношений.

Дворец в Никомедии

Создается впечатление, что либо Диоклетиан не придавал христианству вообще никакого серьезного значения, либо он приглядывался к Церкви, не исключая перспектив активно, на государственном уровне, использовать ее для консолидации империи. Первое, впрочем, маловероятно, поскольку Церковь уже занимала в Римском мире исключительное по важности место и играла все возрастающую роль. Ряды христиан все прибывали, и Диоклетиан мог воочию, на примере своей семьи, жизни своего дворца и даже своей гвардии, это наблюдать. В конце концов, Диоклетиан был слишком умен, чтобы просто игнорировать Церковь в своей политике укрепления государства.

Так что, по-видимому, император приглядывался, примеривался к тому, как можно адаптировать Церковь к своей политике. Диоклетиана не могло не привлекать признание всякой власти «от Бога», хотя и озадачивало то, что Церковь была доктринально и принципиально «вне мира» и не признавала абсолютным авторитет власти, даже и императорской.

В христианстве второй половины III века были все еще сильны апокалиптические настроения, поэтому отношение к «тварному миру» было у христиан более чем настороженное, и даже отчетливо критическое, как к «царству князя мира сего». Соответственно, жизнь в этом тварном мире воспринималась не иначе, как суровое испытание перед Жизнью вечной. Для рационального Диоклетиана это было непостижимо. Кроме того, в этом для него было и нечто тревожное: если сам строй поведения в мире определяется приготовлением к Вечному блаженству, то и властители мира – все без исключения – понимаются как орудия испытания христианина. Господь попустительствует мирской власти, чтобы христиане могли обнаружить и испытать свою ревностность и стойкость в вере, проявить готовность к духовному подвигу. Но, попустительствуя власти, Господь не вещает истину через нее! Следовательно, Диоклетиан понимал, что для христиан совершенно неприемлем принцип сакральности императорской власти.

Изменение в отношении Диоклетиана к христианам становится очевидным только с 299 года. Обычно это связывают с неудачным изучением внутренностей жертвенных животных во время гадания, происходившего в присутствии императора. В соответствии с этим эдикт 299 года, изданный сразу после этого обряда, предписывал обязательное присутствие при совершении жертвоприношений для всех дворцовых чинов, для всех государственных чиновников и для всех легионеров, независимо от их исповедания.

Конечно, было известно, что и во дворце, и в магистратурах, и в легионах христиане составляют весьма значительную долю и