Розалин Майлз - Я, Елизавета Страница 70

Кэт не унималась:

– У вашего двоюродного зятя, Фрэнсиса Ноллиса, есть две дочери, Леттис и Сесилия, от вашей кузины, дочери вашей тетушки Марии, и еще одна Мария – леди Мария Говард, дочь лорда Говарда, вашего двоюродного деда…

Как она их всех помнит?

– Довольно, Кэт! Теперь ты обер-фрейлина, вот и выбирай кого хочешь, лишь бы были молодые, здоровые, пригожие и стойкие в вере… Только папистских гадюк я рядом с собой не потерплю!

И это только начало. Предстояло еще разбираться с придворными и челядью, постельничьими и дворецкими, камеристками, лейб-гвардейцами и телохранителями…

А от Марии мне досталась чета придворных дураков – Вил и Джейн Сомерс, отцовские карлики, итальянский жонглер, две итальянские карлицы, Ипполита и Томасина, да еще арапчонок, наряженный, как мартышка, в широкие штаны и черную курточку с золотой мишурой…

Куда их всех деть?

Близилось обеденное время, и я чувствовала, что верный Сесил опять расхаживает в галерее со своими бумагами. Голова раскалывалась, в ушах звенело, все тело было натянуто, как струна. Коронация, казна, воинство и флот, Испания и Франция – волнами проносилось в мозгу. Но одна мысль господствовала над всеми.

Доскакал ли гонец до Норфолка? Из всех моих посланий европейским, монархам это – самое для меня дорогое, его везет гонец, посланный по моему личному приказу на самом резвом коне…

Сколько миль от Хэтфилда до Фрамлингхэма!

Когда его ждать?

Вечерний воздух лучился золотом и багрянцем, закат догорал, на небосводе проступила бледная облатка луны. Окрестный народ по-прежнему валил валом: кто предлагал товар, кто – услуги, кто пришел просто порадоваться вместе с нами. Но даже сквозь гул толпы я различила четкий, нарастающий звук, мерный четырехтактный топот мчащегося галопом коня.

А вот и он сам: огромный, безупречно-белый скакун с грохотом пронесся по дороге и одним прыжком, словно крылатый Пегас, перемахнул через ограду в парк. Лишь один человек в Англии может совладать с таким скакуном, отважиться на подобный прыжок…

А вот и он, в самую нужную минуту, о, Господи! Господи Боже, ведь это он, у моих ног, целует мне руки…

– Ваше Величество!

Он плакал: по его тонкому, красивому лицу текли слезы… из глаз, которых я уже не чаяла в этой жизни увидеть, разве что во сне…

Он стал старше – смуглее, серьезнее…

…это был…

…это был…

…это был…

Глава 2

– Робин!

Мой Робин.

В залог своей любви он привез мне дубовые листья (знаете ли вы, что его имя происходит от латинского robur – дуб?). Дуб – символ Англии, символ крепости, символ верности и несгибаемости!

А я давно придумала и мысленно пообещала ему придворную должность, идеальную должность для идеального наездника.

И на следующий день, когда я выехала в Лондон, рядом со мной гарцевал на белом жеребце новый смотритель королевских конюшен. За нами ехал Сесил, слегка огорченный тем, что его лошадка оказалась на двадцать дюймов ниже Робинова скакуна и моей длинноногой кобылы.

Нас провожала тысячная толпа, и чем ближе к Лондону, тем она становилась больше. А я сидела на золотисто-гнедой кобыле в лиловом бархатном платье, пышном, словно распустившаяся пармская фиалка, в венце из аметистов, с развевающимся на ветру золотистым шарфом, и рядом с двумя такими мужчинами чувствовала себя воистину королевой.

Однако на подъезде к Тауэру меня затрясло, как в лихорадке, из глаз брызнули слезы. Здесь мучилась Джейн, здесь умерла моя мать, здесь на глазах у Робина казнили его брата и отца, здесь я готовилась прожить свою последнюю ночь. «О, Господи! – рыдала я. – Многих наследных принцев низринули до здешних узников, но мало кто из здешних узников, подобно мне, возвысился до принцессы! Боже Всемогущий, Ты избавил меня, как Даниила изо рва львиного; во всю мою жизнь не устану возносить Тебе хвалу!»

А знаете, что отец Робина перед смертью был вынужден принять католичество? Отречься от своей веры, стерпеть унижение на глазах тех, кто пришел поглумиться над ним у ступеней эшафота, – чтобы спасти от лютой смерти сыновей. И все же старший, лорд Джон, сложил голову в темнице. Ему не было и двадцати двух. Удивительно ли, что Робин ненавидит папистов и льнет ко мне?

И в это Рождество в Уайт-холле Робин не упустил случая показать всем, что папизм мертв.

«Ибо старая римская шлюха, – дерзко заявил он, – в последний раз задирала юбки на этой земле!»

Поэтому мы устроили пантомиму в ярких нарядах и под развеселую музыку, где попы и монахи выступили жадными черными шутами, епископы – жирными свиньями и тупыми ослами, кардиналы – волками, стригущими простодушных овечек – народ. Славное получилось угощенье для испанцев, которые еще оставались при моем дворе. У Ферии глаза вылезли из орбит, словно его сейчас хватит удар, но пришлось ему терпеть. Мы с Робином, спрятавшись за моим веером, потешались над его смятением не меньше, чем над выходками ряженых. А потом плясали, плясали, плясали самую быструю, самую стремительную гальярду, какую когда-либо отплясывали при дворе.

А что же Эми, грудастая смуглянка Эми, его жена!

Он не говорил, я не спрашивала, voila.

А потом была моя коронация.

Ш-ги-ш, я и сейчас их слышу: колокольный звон, пальбу, возгласы толпы: вся Англия до хрипоты выкликает пятисложное Е-ЛИ-ЗА-ВЕ-ТА!..

Я знала: мне следует венчаться на царство с такой пышностью, чтобы никто не усомнился в законности моих прав. Уже и так католики, и попы, и миряне, беспокоились и злились – тревожились за свою власть и пугались возвращения наших изгнанников, таких, как Эшли, муж Кэт, или мои кузены Ноллис и Кэри, тех, кто при Марии бежали от гонений в мирную Швейцарию.

– Вот, волки сбегаются назад из Женевы, этой выгребной ямы протестантизма! – ярились они со своих кафедр.

В Рождество Господа нашего Иисуса Христа громогласный епископ посмел по римскому обряду поднять Святые Дары передо мною, своей королевой!

– Прекратите комедию! – рявкнула я на него.

Однако он не унялся. И я знала, что многие – кто шепотом, кто в открытую – говорят, мол, я не та королева, потому что прижита вне брака, а значит, престол должен перейти по линии старшей сестры отца к шотландской королеве, моей католической кузине Марии.

Поэтому я решила закатить такую коронацию, чтобы поразить своим могуществом даже врагов. «Предоставьте это мне, мадам, – уговаривал Робин, – и я, ваш церемониймейстер, явлю вас народу, как ни ему, ни вам даже не снилось. Только доверьтесь мне!»

И я согласилась.

Он хотел, чтобы все было самым лучшим образом, я же – чтобы все прошло как можно скорее, и наши люди сбивались с ног в попытке угодить нам обоим.

– Ваша милость, парча из Антверпена, пурпур из Браганцы, шелк цвета слоновой кости из Китая…

– Мадам, честью ручаюсь, это паутинка, бабочкины крыльца, трепетание мотылька, дыхание ангела!

Бог весть как им это удалось, но к середине января у Парри и Кэт были готовы четыре церемониальных платья. Дату назвал ученый астролог (его нашел Робин): он составил мой гороскоп и пообещал мне долгую жизнь под знаком восходящей – всегда восходящей Девы.

В назначенное утро Дева встала после бессонной ночи, но в том состоянии, когда усталость пропадает и чувствуешь себя бесплотной.

– Нет, не надо ничего взбадривающего, Кэт, ни вина, ни пива, мне ничего не надо!

Взглянув в мои сияющие глаза, Кэт оставила меня питаться воздухом и восторгами.

И впрямь, я словно плыла из Тауэра в Вестминстер, сперва во дворец, потом в старое аббатство, где венчались на царство и похоронены мои отец и дед. Через Истчип, мимо собора Святого Павла, вниз по Ладгейт-хилл, вверх по Флит-стрит, по набережной вдоль Темзы меня несло по сплошной паутине, сотканной из криков толпы, пения хоров, колокольного трезвона, пушечной пальбы, грохочущей, как при конце света.

– Вы должны показаться народу, миледи! – объявил Робин.

И я показалась – парящая над толпой в платье из золота и серебра, в паланкине, обитом белым атласом, на восьми подушках белого атласа, расшитых золотом.

Золотом? Мы купались в золоте, мы ехали в золоте и по золоту. Я восседала на раззолоченных носилках, под златотканым балдахином, который поддерживали четыре лорда; даже мулы, которые несли паланкин, были обвешаны золотом – золотые уздечки, золотые попоны, золотая сбруя. За мной ехал Робин, тоже в золоте, на черном скакуне, чтоб оттенить безупречную масть моей молочно-белой кобылы, которую он вел за золотые поводья на случай, если в ней возникнет надобность.

Впереди ехала верхом многочисленная свита: придворные, судьи, духовенство и чиновники.

Рядом со мной восседал на коне лорд-мэр с золотым скипетром, по другую руку от него – герольдмейстер Ордена Подвязки с золотой державой. Сзади шел лорд Пембрук с поднятым мечом государства: на тяжелых, позолоченных зимним солнцем ножнах сверкали бесчисленные жемчужины. Возле носилок маршировали парламентские приставы, рядом – королевские пенсионеры, рядом – лейб-гвардия в новых алых бархатных камзолах с золотыми и серебрянными блестками, позади – сорок моих дам, разодетых в парчу и багрянец, ибо мы перевернули всю Англию, да что Англию, весь мир в поисках всего самого лучшего!