Александр Тюрин - Война и мир Ивана Грозного Страница 71

Нет никакого смысла отрицать, что Иван Грозный подвергал противников государства жестокой казни. Нами, сегодняшними россиянами, отвергающими смертную казнь даже для серийных убийц, это, конечно, не может принято на уровне эмоций и чувств. Чем и пользуются псевдорики, заполняющие страницы своих книг и реальными, и вымышленными описаниями Иоанных казней. А затем к ним присоединяются и профессиональные историки, чутко улавливающие куда дует ветер.

Однако, осмелюсь предположить, нам «промывают мозги», нам действуют на рефлексы, связывая эпоху Ивана Грозного с одними только ужасами. Скажем, английские историки вовсе не занимают сотни страниц описаниями казней, которым подверг семьдесят две тысячи своих подданых Генрих VIII. Страниц тут понадобилось бы раз в тридцать больше, чем у Карамзина. Английские историки, бывает, и пару строчек забывают потратить на все эти кошмары. (Что уж говорить о Голливуде, который лихо перелицовывает кровавую эпоху Генриха VIII в мелодраматическую «Одну из рода Болейн»).

Не описывают английские историки в подробностях, как убивал 600 тысяч ирландцев и Оливер Кромвель в эпоху английской революции — тут страниц понадобится уже в 250 раз больше. А ведь ирландский поход Кромвеля — это как раз геноцидальный массово-истребительный вариант подавления феодальной реакции.

Упоминание о ста тысяч немецких крестьян, уничтоженных в 1525, вы с большим трудом найдете в немецких популярных исторических изданиях, хотя благородные рыцари могли собрать и сжечь за один присест три тысячи безоружных людей — как бревна.

Полностью уничтоженные катары и бегарды, сотни тысяч вальденсов, истребленных по большей части без суда и следствия, как то было в Провансе в 1545 — кто снимает о них фильмы, кто пишет книги об мучениях?

50 тысяч жертв резни, произведенной воинами Карла Смелого в богатом торговом городе Льеж, не удостаиваются и десяти строк в современных энциклопедиях.

«От множества трупов выступившая из своих берегов река Аа гнала по Мюнстеру кроваво-багряные волны», — почему в нынешние западные учебники не включают хотя бы эту краткую «зарисовку» истребления анабаптистов в 1536?

Саксонский судья Бенедикт Карпцоф-младший вынес двадцать тысяч смертных приговоров «ведьмам», то есть невинным женщинам и детям. И таких судей по всей Европе были сотни. Почему ни один европейский историк не описывает на страницах своих монографий, как горела плоть и как кричали жертвы? Зато Б. Карпцофа почитают за одного из основателей современной юриспруденции.

Сорок тысяч заживо сожженных на инквизиционных кострах Испании — почему бы католическим авторам не уделить бы этим кострам десяток томов?

Даже Варфоломеевская ночь, которая залила кровью огромный Париж и имела копии во многих других французских городах, заслужила лишь довольно двусмысленного описания у романиста Дюма. Достаточно сказать, что один из двух главных героев «Королева Марго», Коконнас, убивающий ни в чем не повинных людей во время парижской резни — самый что ни на есть положительный…

Не любят вспоминать во французской республики, что эта республика начиналась с превращения Вандеи в «национальное кладбище». 200 тысяч вандейцев, преимущественно крестьян, было уничтожено самыми зверскими способами, одних только утопленных в Луаре было около десяти тысяч. Их убивали как при радикальных якобинцах, так и при либеральных термидорианцах. Капитализм побеждал феодализм с помощью «республиканских свадеб», когда обнаженных беременных женщин связывали лицом к лицу со стариками, священников — с юными девами, а затем топили; день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем. Или, может, на просвещенном Западе люди захлебываются как-то иначе чем в варварской России, радостно и безболезненно?

Р. Скрынников тщательно исследует синодики, отчеты опричников, другие документы, и приходит к выводу — по Новгородскому делу было казнено не более 1,5–2,0 тыс. человек.

Исследования Р. Скрынникова, в их аналитической части, ясно показывают, что псевдорики приписали свирепости Ивану Грозному всех жертв эпидемии чумы и голода в Северо-Западной Руси 1568–1571 годов.

Как пишет Скрынников: «Неблагоприятные погодные условия дважды, в 1568 и 1569 гг., губили урожай. В результате цены на хлеб повысились к началу 1570 г. в 5 — 10 раз. Голодная смерть косила население городов и деревень… Вслед за голодом в стране началась чума, занесенная с Запада. К осени 1570 г. мор был отмечен в 28 городах. В Москве эпидемия уносила ежедневно до 600-1000 человеческих жизней. С наступлением осени новгородцы „загребли“ и похоронили в братских могилах 10 000 умерших».

Вот эти тысяч умерших от голода и чумы людей, зачисляются в жертвы опричнины. Любят некоторые записные правдолюбцы делать свои информационные гешефты на русских костях. (Недавно вот стали причислять 27 миллионов советских граждан, военных и гражданских, погибших в Великую Отественную войну, к жертвам советской системы. Фашисты могут отдыхать.) Карамзин пишет о «десятках тысячах погибших, о голоде и болезнях», постигших Новгород, при этом непринужденно представляет бедствия, начавшиеся еще в 1568, как результат похода Ивана 1570 года. Так что, если очень хочется, то можно включить машину времени и переставить «до» и «после».

Шведский посланник Паавали Юстен, находившийся в Новгороде именно в январе 1570, вообще не замечает массовых репрессий, хотя детально описывает унижения, которым подвергали его русские (в ответ на унижения, которым подвергались московские послы в Стокгольме), и пишет об ужасах чумы, которая «свирепствовала по всей России».

По страницам западных энциклопедий гуляет цифра в 60 тысяч новгородских жертв Ивана. Советский перестроечный псевдорик Кобрин с трудом соглашается на 15 тысяч, однако при помощи белорусского «историка» Тараса она увеличивается до 200 тысяч. И вот уже в сетевых источниках начинает мелькать именно эта цифирь. (Хотя всё население Новгорода после демографического сжатия 1550-х, после неурожаев и чумы конца 1560-х едва ли составляло 15–20 тысяч человек). Где 200 тысяч, там и два миллиона. Достаточно написать первый раз, а там включай типографский пресс или сервер помощнее. Политиканы от истории соревнутся в набрасывании нулей на количество «жертв тирании». Высосанное из пальца и извлеченное из носа при помощи тысячекратного повторения становится аксиоматичным «известно, что…».

А теперь обратим внимание на важнейшие события того времени, которые почему-то выпадают из поля зрения даже маститых ученых мужей.

Осенью 1568 г. в Стокгольме был свергнут шведский король Эрик XIV, с которым России с таким трудом удалось наладить отношения. На трон был посажен его брат, прокатолический и яро русофобствующий Юхан III (герцог финляндский), который, в ознаменование своей любви к Польше, женился на Екатерине Ягеллонке, сестре польского короля. Бедный Эрик, незадолго до своего свержения встречавшийся с русскими послами, говорил им, что заговор против него плетут католические круги — именно по причине того, что он заключил союз с Москвой.[47] Вырисовывается картина масштабной игры, которую ведет папский престол для сколачивания мощной антироссийской коалиции. В ход идут польские жены и шведские мужья. Коварство Ватикана хорошо сочетается с тем маниакальным упорством, которое проявляет польско-литовская элита, чтобы закрыть Москве окно в Европу.

В 1569, накануне новгородских событий, Литва и Польша заключают унию, превращаясь в единое государство, с 7-8- милионным населением. Фактически литовское государство (или, как иногда пишут, литовско-русское) самоликвидировалось.

За сим последует завершающий этап полонизации высших сословий бывшего литовско-русского государства. Это будет заключаться в ассимиляции западно-русской шляхты, в ее отказе от культуры, языка, и религии предков, в усилении экономического, религиозного, культурного, языкового гнета над западно-русским простонародьем. Будет происходить повсеместное насаждение крепостного права в жестоком польском варианте, когда крепостного перестают считать за человека. «Если шляхтич убьет хлопа, то говорит, что убил собаку, ибо шляхта считает кметов за собак»[48]

Две унии, государственная и церковная, уже в середине XVII века приведут к кровопролитнейшим восстаниями литовско-русского населения и гибели сотен тысяч жителей Речи Посполитой.

Не такое ли будущее готовили северо-западной Руси польские интриганы и новгородская верхушка в 1570?

Очевидно, что отпадение Великого Новгорода от Московской Руси противоречило интересам населения обширных новгородских земель. Крестьянство отнюдь не стремилось к превращению в крепостное быдло (слово польское, напомню) у панов и бояр. Торгово-промышленное сословие, богатевшее вместе с развитием русского национального рынка, вряд ли хотело превратиться в полумертвое мещанство польско-литовского типа. Сепаратистский вариант устроил бы лишь торгово-боярскую олигархию Новгорода, привыкшую к компрадорской роли и зависимости от Ганзы.